— Тарасевичева Антонина Васильевна, она самая. В семьдесят пять лет такую дуру сваляла! Еще и в романе прописали, всем временам на посмешище. Стыд-то какой, позор!
— И вы теперь… Вот так?
— Вот так. Стою теперь здесь, от стыда сохну.
— Ну, вы не очень-то переживайте, потом бы все равно отобрали.
— Как? Кто отобрал!
— Ну, как это кто… Эти самые, революционные солдаты и матросы.
— Революсьенные? Это что же, как во Франции?
— Нет, это, пожалуй, пострашнее было, чем во Франции. Не тот размах.
— Ну, это ты меня не очень сильно успокоил.
— Я просто в том смысле, что ваша беда в мировом масштабе…
Но тут перед Петей возник Джокер, одетый в чекистскую кожанку, с огромным маузером на боку, деревянная кобура которого волочилась по земле. На голове у шута была папаха со звездой, на плечах — бурка.
— Вы мне тут вредной контрреволюционной пропагандой не занимайся! — заорал он, тщетно пытаясь вынуть из кобуры маузер. — С такими как вы у нас тут разговор короткий: раз-два и к стенке. А ты, бабуля, его не слушай. Правильно стоишь. Ты, бабуля, еще благодари товарища Зюкина, что тебя, старорежимную клячу, до сих пор еще к стенке не поставили. Я контрреволюцию за версту носом чую!
Сосенка опять заохала и запричитала, а джокер-комисар взял мальчика под руку и отвел в сторонку.
— Пока очень хорошо продвигаетесь, товарищ, многие удивлены. Некоторые полагают, что вопросы чересчур легкие.
— «Некоторые» — это вы сами?
— Уверяю вас, нас по крайней мере двое. Итак, седьмой вопрос, три секунды. Готовы?
— Да.
— НАСИЛИЕ БЫВАЕТ КАКОГО РОДА?
— Над собой и над ближним! — выпалил Петя.
— И?.. — джокер во все глаза смотрел на стрелку секундомера.
— И… над божеством!
Продолжая смотреть на секундомер, шут скривил физиономию:
— Неважно, молодой человек, очень неважно. Три целых, четыре десятых. С такими темпами мы коммунизма не построим. Мне необходимо посоветоваться с товарищем Зюкиным.
Он снял трубку со стоящего на пеньке аппарата, завертел ручку и заорал в раструб:
— Барышня! Барышня! Смольный мне, срочно. Барышня! Смольный, срочно!.. Товарищ Зюкин? У нас тут непредвиденные… Ах вы уже в курсе? Так… Так… Так… Вас понял, будет исполнено. Так точно, именем революции, немедленно.
Петя неприятно поежился.
Джокер повернулся к нему, ослепительно улыбаясь:
— Юноша, вам повезло как никогда! Мы только что выяснили, что Кодекс юного строителя коммунизма допускает округление спорного числа в сторону уменьшения. Однако товарищ Зюкин все же просит вас дать более развернутый ответ на поставленный вопрос. Без включения счетчика, разумеется. Что вы понимаете под насилием над ближним?
— Это, к примеру, если обворовали.
— А над собой?
— Это, надо полагать, если сам себя обворовал. Пропил или проиграл.
— А что же такое насилие над божеством?
— Может быть, это касается тех, кто именем Бога сжигал на костре Джордано Бруно?
Шут подошел к телефонному аппарату, начал снова орать, добиваясь Смольного и товарища Зюкина. Потом достал из кобуры маузер, взвел курок и выпалил себе в голову. Голова разлетелся вдребезги, но тут же снова собралась и объявила решение:
— Не совсем по существу, но ответ принят. Катитесь дальше.
И Петя покатился.
8
Петя покатился и влетел головой прямо в дверь с табличкой, которую чудом успел разглядеть, пока дверь за ним не захлопнулась:
УПРАВДОМ тов. О. БЕНДЕР
За письменным столом сидел мужчина средних лет с усталым лицом. На нем была сине-желтая футболка с завязками, черные нарукавники, белые штаны и канареечные штиблеты. У него был волевой подбородок и античный профиль. Именно таким представлял себе Петя этого самого остроумного человека во всей мировой литературе.
В приемной шумела очередь, доносились грубые выражения, иногда даже матом. В дверь просунулся потный упитанный мужчина с бритой головой и гитлеровскими усиками под носом.
— Это безобразие! — прохрипел он, глядя перед собой выпученными глазами. — У меня с шести часов утра стоит машина с раствором! Без разгрузки! Ломами будете скалывать!
Бендер продолжал писать. Посетитель же не решался снова заговорить. Так прошла минута. Наконец. Бендер поднял глаза, и Петя ахнул. Это были самые тусклые, самые безжизненные, самые несчастные глаза из всех, какие он только видел в своей жизни. В глазах рыбы, пролежавшей полдня на палящем солнце он увидел бы больше жизни, чем в этих.
Наверное, лысый тоже что-то такое увидел, потому что сразу потерял кураж и начал медленно втягивать голову обратно в приемную.
— Раствор? — произнес Бендер безучастно. — Почему?
— Так вить… с утра к вам не могу пробиться. Сами же торопили.
— Ладно, не гони пургу, дядя. Скоро только кошки родятся. Приму в порядке очереди.
Лысый исчез, аккуратно прикрыв за собой дверь, в кабинете сделалось тихо, и Бендер перевел свой неживой взгляд на Петю:
— Что у вас?
— Остап Ибрагимович! Неужели это вы?! — воскликнул Петя.
— Мы встречались? Гвозди? Штакетник? Польские обои? Гурзуф? Сын Розалии Павловны?
— Нет! Нет! Мы не встречались, но вас знают миллионы! Знают и любят! Зачем вы здесь! Зачем вы такой!!
Управдом перевел взгляд на дверь, крикнул «следующий!» и нажал на звонок. Петю оттеснили, выдавили из кабинета, потом из приемной, и он оказался на улице с нарисованной на декорациях перспективой захолустного городка середины 30-х годов. Он присел на поребрик и закрыл лицо руками. Только что он видел самого несчастного и унылого персонажа из всей мировой литературы.
— Восьмой вопрос, две секунды.
Шут лежал рядом на газоне, покусывал травинку и смотрел на Петю с усталым равнодушием.
— Вам попроще или как получится?
Петя молчал.
— Ладно, пусть будет как получится. Вопрос. ЧТО ХУЖЕ — ТЫСЯЧУ РАЗ ОБДУРИТЬ НА ЛОХОТРОНЕ СЛУЧАЙНЫХ ПРОХОЖИХ, ИЛИ ВСЕГО ОДИН РАЗ, НО СВОЕГО ДРУГА?
— Друга хуже, — сказал Петя. — Потому что он тебе доверяет.
Джокер зевнул;
— Похоже, я окончательно теряю интерес к этой игре. Катитесь дальше.
Потеряв равновесие. Петя кувыркнулся спиной назад и покатился по траве под откос.
9
Уклон становился все круче, трава подернулась инеем, потом запорошилась снегом. Еще ниже Петя заскользил по твердому насту, обдирая ладони. И, наконец, распластавшись на животе, выехал на ледяное дно.
