Простите меня, моя добрейшая, за этот фонтан эгоистического ликования. Вместо того чтобы сочувствовать Вашей утрате - а ведь это все же утрата! - я пускаю пузыри неуместных восторгов. Но такова, видимо, изворотливость врага рода человеческого: любой наш порыв он умеет повернуть к той двери, за которой "грех лежит" и нас караулит.
Утешьтесь, приободритесь, верьте!
У Греты родятся дети, Вы приедете их навестить, я тоже как-нибудь доберусь до Мемеля, и тогда мы все соберемся вместе и ненадолго забудем все годы и мили, разделившие нас.
Пока же спешу поделиться с Вами самым ярким переживанием прошедшего года: знакомством с итальянским архитектором Аристотелем Фиораванти. Он останавливался в Пскове на несколько дней по пути в Москву, куда его пригласил князь Иван для строительства Успенского собора в Кремле. Русские мастера начали возводить этот собор несколько лет назад, но не сумели довести дело до конца - в прошлом году недостроенные стены обрушились, приведя москвичей в страх и уныние. Не знаю, на кого они свалили вину за сей знак Божьего гнева в этот раз. Но в далекую Италию был отправлен посол Толбузин с наказом найти хорошего строителя.
Хотите "уличный" портрет синьора Фиораванти? Его взгляд ловит собеседника всегда чуть искоса. Будто он был занят другим делом, другим разговором, а вы внезапно вторглись и отвлекли его внимание. И он спешит оценить, прикинуть: кто перед ним? надолго ли помеха? кто из двоих кому нужнее - я ему или он мне? есть ли надежда на проблеск живого чувства, острой мысли, или придется терпеть одни вежливые банальности? Он будто дает вам кратчайший срок - минуту, две, - чтобы успеть удивить его, или заинтересовать, или позабавить. Но если почувствует хоть тень обмана или пустой лести в ваших словах, взгляд его улетит в пустоту и пальцы начнут нетерпеливо барабанить по столу, будто объявляя конец аудиенции.
Мне посчастливилось заслужить его расположение. Когда я переводил ему речи псковских посадников, водивших его по городу, он время от времени - без улыбки - ронял иронические замечания в их адрес, предназначенные мне одному. Но собор Святой Троицы и Псковская крепость вызвали его искреннее восхищение. Лица псковичей сияли под лучами его похвал. Однако по вечерам он пользовался любым поводом, чтобы уединиться со мной и засыпать вопросами о русских нравах, порядках, обычаях, верованиях.
Правда ли, что по их понятиям всякий прикоснувшийся к иностранцу считается нечистым?
Какие из местных продуктов и блюд годятся для желудков приезжих европейцев, а какие лучше незаметно смахнуть под стол?
Можно ли пользоваться их почтой или лучше отправлять письма только с верными людьми?
Вместе с ним в Москву едет его приемный сын Андреа - найдутся ли там бордели, где молодой человек сможет остудить юношеский пыл?
Разрешены ли азартные игры, до которых оба они большие охотники?
На все это я пытался давать ему честные ответы, сдабривая их незатейливым юмором, который ему всегда по душе. На третий день он проникся таким доверием ко мне, что поделился горькими чувствами, накопленными за годы работы в Италии:
- Представьте себе судьбу мастера, художника, казалось бы, достигшего признания, - объяснял он, - поднявшегося до поста главного архитектора Болоньи, ждущего приглашения на большой важный проект - и что же? К нему, как и двадцать лет назад, текут и текут только заказы на перестройки и переделки. На свою голову я научился отлично исправлять ошибки и провалы других. Вы не можете себе представить, сколько я выровнял на своем веку искривившихся крепостных стен, выпрямил покосившихся колоколен, передвинул зданий, построенных на болотистых грунтах. Плюс каналы, акведуки, мосты. Но настоящее дело - дворец, храм - где же, когда?! Десять московских рублей в месяц - плата щедрая, но, сознаюсь вам, ни за какие деньги не поехал бы я в вашу страшную Московию, если бы не этот главный неодолимый соблазн: построить собор от начала до конца. Правда, выдвинуто условие, чтобы он повторял в основных чертах те, что уже стоят в Киеве и Владимире. Но ведь любой канон оставляет свободу творчества. И, Господь свидетель, я собираюсь воспользоваться ею до предела.
Мне рассказывали, что поначалу строительство собора в Москве было поручено старому опытному подрядчику Ермолину. Но потом его заставили взять в напарники молодого отпрыска знатного боярского рода. Видимо, этот юнец повел дело таким образом, что Ермолин предпочел за лучшее отказаться от почетного поручения. И вовремя! Синьор Фиораванти собирается отыскать Ермолина в Москве и попытается нанять его снова.
Еще я разговорился и даже подружился с писцом и переводчиком посла Толбузина - Антоном. Он вез из Италии несколько интересных книг. Как Вы догадываетесь, запойные книгочеи находят общий язык так же легко, как запойные пьяницы. Поэтому вскоре писец сообщил мне по секрету, что не одна только жажда свободного творчества гнала синьора Фиораванти из Италии. Пару лет назад он был арестован в Риме по обвинению в чеканке фальшивой монеты. Скорее всего, это была клевета, пущенная другими мастерами, которые хотели избавиться от талантливого соперника. Но синьор Фиораванти счел за лучшее не оправдываться и бежал ночью из города. Городской совет Болоньи, по неизвестным причинам, снял его с поста главного архитектора. Набивая себе цену, Фиораванти уверял московского посла, что им построен собор Святого Марка в Венеции, Баптистерий во Флоренции и другие знаменитые здания. Послу было приказано добыть итальянского строителя любой ценой, поэтому он делал вид, будто верит его бахвальству, и обещал вдобавок к условленной плате отдельный дом в Москве.
На прощание синьор Фиораванти сказал мне, что если я решу переехать в Москву, он с радостью возьмет меня на должность секретаря и переводчика. Мне это польстило, и я даже готов был всерьез обдумать его предложение. Но потом вдруг понял, что Москва - это в два раза дальше от Вас и Греты, чем сейчас! Нет, нет и нет!
Прощаюсь с Вами, моя добрейшая, и с нетерпением буду ждать весточки от Греты, из ее нового дома в Мемеле.
Всегда преданный Вам,
С. З.
Епископу Любекскому,
из Пскова, декабрь 1475
Ваше преосвященство, учитель и благодетель!
Сказать, что Ваше последнее письмо повергло меня в полное отчаяние, значит не сказать ничего!
У меня нет слов, которыми я мог бы описать эту смесь тоски, унижения, страха, обиды и возмущения - да-да, и возмущения тоже! - которая плещется в моей груди, давит на сердце, раздувается в горле.
Уже и первого известия в Вашем письме было бы достаточно, чтобы вогнать меня в глубокую печаль на многие дни. Всего лишь несколько месяцев назад я поздравлял фрау Урсулу с замужеством дочери, сочинял планы нашей общей встречи в Мемеле - и вот все рухнуло так внезапно, как обвал в горах.
Отчего начался пожар в ее доме? Кто был с ней в эту ночь? Слуги, гости? Очень понимаю, как пережитый страх мог потрясти душу моей благодетельницы, заставил ее принять это судьбоносное решение: уйти в монастырь. Земной огонь - нам, христианам, всегда будет чудится в нем отблеск адского пламени. И отсюда - порыв искупить грехи прожитой жизни, очистить душу, дать ей слиться с Господом еще на этом свете. Провожая близкого человека в монастырскую келью, мы всегда будем испытывать эту мучительную раздвоенность чувств: горечь утраты и радость за душу, нашедшую покой.
