Она прижимала к груди тщедушного младенца, завёрнутого в уголок старенькой чёрной шали. Из её безумных глаз на мальчиков выглянуло целое море горя и отчаяния. Поравнявшись с ними, женщина заколебалась, приостановилась, выпростала из–под шали руку — даже не всю руку, а только ладонь, такую белую в ночной темноте — и робко протянула её мальчикам с немой просьбой о помощи. У Донала денег не было. У Гибби нашёлся шиллинг. Её пальцы схватили монету, лицо на мгновение осветилось радостью, губы прошептали слова благодарности, и она поспешила дальше. Мальчики глубоко вздохнули и почувствовали некоторое облегчение, но ненадолго. Мысль о женщине, бродящей в ночи, во тьме и тумане, не давала им покоя. Неужели никак нельзя собрать таких вот обездоленных под крыльями какой–нибудь доброй, гостеприимной наседки? Гибби сам долгие годы скитался по улицам и считал своё существование вполне сносным, но от этого он жалел несчастную ничуть не меньше. Её положение и в самом деле было гораздо печальнее и разительно отличалось от его нищенской, но весёлой вольницы.
Больше на улице никого не было. Единственное живое существо удалялось от них в мерцающем свете фонарей. Они проводили женщину глазами вдоль пустынной улицы, казавшейся Доналу пустым руслом безводной реки, по берегам которой высились лишь склепы, освещаемые могильными лампадами.
Почему–то им стало тошно при мысли о том, что они вот–вот потеряют её из виду, и, когда её было уже почти не видно, они повернулись и последовали за ней. Они двигались украдкой, держась от неё как можно дальше и не желая, чтобы она заметила за собой эту сострадательную слежку. Вдруг женщина исчезла. Мальчики подобрались к тому месту, куда, как им показалось, она завернула, и обнаружили маленькую лавчонку. Дверное стекло было прикрыто красной занавеской, наполовину сорванной с крючков. Внутри горела масляная лампа. Похоже, перед ними была лавка старьёвщика, грязная и ужасная. Посередине комнаты стояла та самая женщина, а другая с обрюзгшим лицом, страшная, как будто восставшая из ада, достала из какой–то потайной щели бутылку — точно такую же, к какой прикладывался, бывало, отец Гибби. Гибби уже готов был кинуться внутрь и выхватить мерзкое зелье из её руки, но Донал остановил его.
— Что ты! — прошептал он. — Мы же не можем ходить за ней всю ночь. А если бы и пошли, что ей от этого проку? Утром всё начнётся сначала. Оставь её, беднягу.
Женщина приняла виски в треснутой чайной чашке, сделала жадный глоток, а затем, к ужасу мальчиков, наклонилась к ребёнку и дала ему проглотить немного виски из своего рта. Осушив чашку до дна, она тихо поставила её на прилавок и без единого слова (потому что успела заплатить за выпивку заранее) вышла на улицу. Она выглядела всё такой же бледной и худой, но в глазах её было совсем другое выражение. При виде этого вся мудрость Донала вмиг покинула его.
— Эй, вы! — воскликнул он. — Разве вам для этого дали шиллинг?
— Вы же просто дали и ничего не сказали, — кротко ответила несчастная и пошла дальше, опустив голову и крепко прижимая к себе ребёнка.
Мальчики переглянулись.
— Нет, не на то она должна была потратить твой шиллинг, Гибби, — сказал Донал. — Ясно, что таким, как она, деньги давать нельзя. Только кто знает?
Может, сейчас этой бедняжке приходится терпеть голод, холод и жажду, чтобы потом она не горела в адском пламени, как богач из притчи про Лазаря.
Тут он осёкся, потому что увидел, что Гибби плачет. Душа его разрывалась от горя. Он с радостью прижал бы и женщину, и её младенца к самому своему сердцу, но сейчас не мог ничего для них сделать. Любовь казалась ему беспомощной, деньги — бесполезными. С этого дня Гибби крепко задумался и, как выяснилось позже, не напрасно. С того самого часа мысль о бездомных, бесприютных скитальцах не отпускала его разум, сердце и воображение. Его природная любовь к людям всё чаще наталкивалась на недоумённый холод и отвержение в кругу тех, кто называет себя Светским Обществом, но при этом она всё больше находила себе пристанище среди голодных, нищих и дрожащих от холода. Из–за этих размышлений к его вере и надежде впервые в жизни начали примешиваться серьёзные и тревожные вопросы, так что его любовь уже начала получать своё вознаграждение: ведь для честного сердца каждое сомнение — это ещё один путь к правде. Я не стану подробно описывать, как именно открывались для Гибби все эти пути, но, поскольку его открытия всегда немедленно выражались в действиях, со временем я покажу вам, что из этого вышло.
Пока же мальчики продолжали идти за женщиной и последовали за ней в ещё более нищенский квартал города. Она остановилась перед каким–то домом, постучала, протянула открывшему деньги и вошла. Гибби с Доналом снова почувствовали некоторое облегчение. Конечно, ночлежка выглядела донельзя страшной и убогой, но по крайнее мере, у бедняжки будет крыша над головой, а в нашем суровом климате, да ещё и зимой, это первая необходимость, без этого не выжить. Успокоившись, что она не будет всю ночь бродить по голым, стылым улицам, «как живой призрак в Мемфисе» (по выражению Донала), мальчики отправились домой. Они долго не могли заснуть, а утром прежде всего вспомнили о несчастной женщине.
— Эх, если бы мама была здесь! — вздохнул Донал.
«Может, обратиться к мистеру Склейтеру?» — предложил Гибби.
В ответ Донал только расхохотался.
— Да он только скажет, что ей должно быть стыдно за своё поведение! — воскликнул он. — Только, по–моему, стыд–то у неё давным–давно кончился. Он ей скажет, что надо работать и зарабатывать себе на пропитание. Но, наверное, работы ей никто не даёт, хотя она и рада бы заслужить хоть полпенни в день. Слушай, а что если нам посоветоваться с мисс Гэлбрайт? Было странно видеть, как Донал и Гибби, такие разные, время от времени как бы менялись местами, совсем как дочери священника Уэйкфилдского прихода.
«Может, Бог и устраивает Себе хвалу из уст младенцев, — ответил Гибби, — но отсюда ещё не следует, что мы должны спрашивать у них совета в серьёзных делах. Разве ты не помнишь, что говорила мама? Убить хвастуна–великана Давид мог и неоперившимся подростком, но чтобы править людьми, ему пришлось пройти немало испытаний, набраться мудрости и стать настоящим мужчиной».
В конце концов, они пошли к миссис Кроул. Они не стали рассказывать ей обо всех своих раздумьях и сомнениях, но попросили её узнать, что это за женщина, и посмотреть, нельзя ли ей как–нибудь помочь. Кто, как не миссис Кроул, лучше всех поймёт, каково сейчас этой несчастной и о чём она думает, потому что когда–то она сама была точно в таком же положении. По крайней мере, ей это будет ближе и понятнее, чем священнику и его благородной супруге.
Миссис Кроул не обманула их ожидания. Когда они обратились к ней за советом, у неё перед глазами живо встали те дни её славы и достоинства, когда она присматривала за своей жалкой паствой гуляк и пьяниц. Она решительно и охотно принялась за дело и успешно выполнила то, что ей поручили, причём добро, сделанное другому человеку, оказало на неё прямо–таки невероятное воздействие. Нет лучше лекарства против собственного греха, чем помочь ближнему сражаться с его слабостями. Если просто сидеть и рассуждать о его прегрешениях, это скажется на нас совершенно иным образом: пороки ближнего покажутся нам такими жуткими и чёрными, что по сравнению с ним мы почувствуем себя невинными агнцами и тут же начнём оправдывать свою жадность и глупость. А оправдывать грех — это всё равно, что лелеять и вскармливать его в своём сердце вместо того, чтобы с отвращением и ужасом отбросить его прочь.
