Правда, Гибби не знал, что такое поцелуй, — как, вдыхая пряные ароматы, не думал и о пчёлах, которых ни разу не видел. Он не помнил, чтобы кто–то хоть раз его поцеловал. В гранитном городе женщины не особо баловали поцелуями даже своих собственных детей — что уж говорить о том, чтобы целовать Гибби! Жена булочника, всегда относившаяся к нему с добротой, наверное, сочла бы настоящей скверной саму мысль о том, чтобы приложиться губами к щеке уличного беспризорника. Но разве ребёнок может прожить без поцелуев? Впервые Гибби почувствовал ласку и понял её, когда его приласкала сама Матушка Природа. Конечно, чувства вернулись к нему не сразу, а постепенно, хоть и довольно быстро. В самом начале своего странствия он шёл, как в оцепенении, оглушённый, потерявшийся в ошеломляющих переменах, поочерёдно раздираемый видениями то внезапно кончившегося прошлого, то будущего, медленно приближающегося к нему сквозь настоящее. Он ничего не ощущал кроме голода и смутного побуждения идти вверх по Дауру, изредка перемежавшихся краткими вспышками радости от доброты женщин и собак. Теперь он уже не страшился крестьян, но всё ещё не хотел сводить с ними дружбу. Он считал их далеко не такими приветливыми, как горожане, забывая, что те хорошо знали его, а эти — нет. К тому же, видя перед собой любое существо, обладающее живым человеческим лицом, Гибби никогда не нуждался в официальном с ним знакомстве и никак не мог понять, почему здешние люди так странно на него смотрят. Если человек способен желать и стремиться, его надо как следует растревожить, чтобы он проснулся и дремлющие в нём стремления и желания ожили и потянулись на свет. Но потом его надо растревожить ещё сильнее — чтобы он удержался на ногах, стал самим собой, не переставая при этом ни желать, ни стремиться.
Однажды вечером, когда сумерки уже сгустились, а луна ещё не взошла, Гибби потерял свою тропинку и внезапно очутился возле грубо оструганных ворот, за которыми виднелось поле. С обеих сторон ворота были обрамлены довольно высокой живой изгородью, и Гибби, ставший уже вполне опытным путешественником, сразу же определил, что находится неподалёку от человеческого жилья. Он перебрался через ворота и оказался на клеверном поле. Это была прекрасная широкая кровать, и даже если бы ночь была холоднее, Гибби ничуть не испугался бы ночлега на открытом воздухе. Он ещё ни разу не простужался и за своё здоровье волновался ничуть не больше, чем за свою жизнь. Правда, ему ужасно хотелось есть. И хотя пища наверняка кажется слаще такому вот изголодавшемуся путешественнику, у которого хочет есть всё тело, нежели изощрённому вкусу и кулинарному воображению современного Эпикура, для Гибби еда не была делом первой необходимости и он мог прекрасно заснуть без ужина. Он улёгся в клевер и тут же забылся сном.
Когда он проснулся, луна поднялась уже высоко и растопила ночную тьму, открыв глазу картину спокойного и уютного порядка. Недалеко от его постели стояла небольшая армия из двадцати или тридцати стогов, сложенных так, что было любо–дорого поглядеть. Все они были гладкие, прямые, круглые, большие, покрытые на макушке ровными рядами мякины и увенчанные аккуратно и туго связанным пучком соломы, сидящем на стогу, как конёк на деревенской крыше. Ровненькими треугольничками стога выделялись на фоне бледно–синей лунной ночи, похожие на сокровищницы, вырытые прямо в воздухе и заполненные наилучшей провизией против голода и нужды. Хотя на своём пути Гибби уже не раз замечал копны сена, он так и не знал, для чего они нужны.
Он видел, как сено и солому кладут вместо подстилки коровам и лошадям, и заключил, что стога предназначены именно для этого. Кроме того, он совершенно не представлял себе, для чего люди вообще держат скот, — разве только ради того, чтобы животным жилось хорошо и спокойно. Ему приходилось бывать возле коровников и конюшен, и он слышал, как даже ночью они постоянно что–то жуют и перемалывают своими челюстями. Наверное, для животных деревня была тем же, что город — для людей. Тогда понятно, почему крестьяне такие недружелюбные и так странно себя ведут!
Гибби стоял посреди поля и смотрел вдаль, как вдруг за холмами поднялся ветер и со свистом понёсся в гости к какой–то далёкой северной долине.
Гибби поёжился от холода и побежал к стогам, чтобы улечься потеплее.
Вблизи они показались ему громадными и строгими, стоявшими почти рядом, но в достаточном отдалении друг от друга, чтобы ветер мог свободно шнырять между ними. Гибби перемахнул через низкую ограду, сложенную из наваленных друг на друга камней, и вступил во владения недвижного воинства. Стога возвышались над ним, как величественные пирамиды, населяя пустынный воздух своими великаньими очертаниями. Как же тепло было бродить кругами между этими изобильными сокровищницами, похожими больше на пустотелые гробницы, нежели на стылые памятники!
Гибби походил вокруг, оказываясь то в сумрачной, желтоватой темноте, то в голубоватом, холодном лунном свете, который, казалось, теплел от одного присутствия этих громадин. Наконец он увидел, что с одной стороны стога были огорожены длинным, низким строением, дверь которого была разделена поперёк на две половинки. Гибби был не прочь войти и посмотреть, нельзя ли там переночевать, но обе половинки оказались крепко запертыми. Однако в нижней части двери он обнаружил дыру, пусть и не очень большую, но напомнившую ему о дверце в давешнюю собачью конуру. Он присел на корточки и увидел, что на самом деле это была ещё одна дверь, запертая изнутри. Но как–то, наверное, она всё–таки открывается? Гибби ощупал её края, ища замок, и вскоре догадался, что дыра закрыта тонкой дощатой доской, которую можно передвигать и вправо, и влево. Это было сделано специально для кошки, чтобы та могла свободно входить и выходить, когда ей вздумается.
Кто ещё является главным хранителем амбара, как не кошка? Она совершенно равнодушна к зерну, но не прочь полакомиться мышами и крысами, которые за ним пробираются. Она спокойно казнит хвостатых грабителей, оставаясь равнодушной к сгубившему их искушению, и посему пребывает безукоризненным, а значит, уважаемым членом деревенского общества. Только не надо забывать крепко запирать дверь на кухню да в маслобойню — кстати, в этих дверях никто и никогда не позаботится сделать для кошки особый, почётный вход!
Кошачья дверца была маленькой, но тщедушному баронету она показалась вполне многообещающей: может, ему и удастся в неё пролезть? Он попробовал и вскоре, хоть и не без труда, протиснулся внутрь. Луна опередила его и сияла сквозь одно–два застеклённых окошка над самой дверью, освещая коричневый глинобитный пол, и с её помощью Гибби смог увидеть, где он находится. Правда, скажи ему кто–нибудь, что он попал в амбар, это ничего бы ему не объяснило. Это был очень старомодный амбар. Чтобы удобнее было молотить зерно, он был на треть устлан досками, тёмными от старости и почти такого же коричневого цвета, как глина. Накануне двое работников как раз провели почти весь день за молотьбой, так что теперь в углу возвышался огромный ворох овсяной соломы, в лунном свете казавшийся мохнатой, бледно–золотистой горой. Если бы Гибби довелось слышать волшебные сказки, то сейчас, в полночь, при лунном свете, он непременно вообразил бы себя в пещере, где гномы прячут золото и драгоценности. В другом углу Гибби заметил нечто такое, что ещё больше походило на золото, а на деле было и лучше, и выше мёртвого металла, потому что заключало в себе жизнь. Это была груда обмолоченного овса, и, вглядевшись, Гибби узнал тот корм, что при нём обычно давали лошадям. Но теперь, когда вокруг было столько прекрасных, мягких перин, его стало неудержимо клонить ко сну, и у него пропало всякое желание осматриваться дальше. Гибби нырнул в самую середину соломенной горы, зарылся в неё поглубже и исчез. В сердцевине золотого тепла ему стало так сухо и уютно, что, несмотря на пробудившийся голод, он закрыл глаза и уснул ещё крепче, чем раньше. Да и разве найдёшь в мире постель роскошнее и мягче, чем та, в которой сладко нежился в ту ночь малыш Гибби?
