Всё время, пока Донал гнал коров домой, поил и привязывал их в стойлах, а потом ужинал сам, Гибби лежал на траве, и счастье переполняло его до краёв. Заботливая рука, прикоснувшись к его рукам и ногам, почувствовала бы, что они совсем ледяные, но Гибби было всё равно, потому что он совершенно не обращал на это внимания. Он с радостью умял бы сейчас огромную миску кислого овсяного пудинга да ещё десяток картофелин в придачу — но что человеку голод, пока о нём не думаешь и пока он не начинает валить тебя с ног? Однако солнце уже начало скатываться за гору, и её огромная, зубчатая тень, сотканная из сумерек и пронизанная холодом, уже перебиралась через реку к долине и полям. Молчаливой волной она окутывала всё на своём пути и вскоре добралась до Гибби, набросив на него тёмное одеяло и напомнив ему о том, что человеческое тело всё же нуждается в тепле.
Когда мрачная тень дохнула на него ночной прохладой, Гибби вздрогнул, поёжился, вскочил на ноги и вприпрыжку побежал по полю, мчась всё быстрее и быстрее, как дикая ночная птица, дождавшаяся своего часа и знающая, что весь мир вот–вот раскроется перед ней, как на ладони. Вдруг он заметил, что маргаритки, весь день без страха глядевшие на солнце, как преданные детские души глядят в лицо своему отцу, плотно сложили свои лепестки. Теперь их головки торчали из травы, как маленькие копья, обмакнутые в воинственный пурпур и ощетинившиеся против нашествия тени и ночи, а внутри у каждой бережно хранилось золотое сердечко их жизни — до тех пор, пока великий отец вновь не появится на горизонте, чтобы охватить края земли, стряхнуть с неё нечестивых и возвратить земле покой ещё на один чудный, славный день.
Гибби смотрел на цветы и удивлялся. Пока он смотрел, к нему медленно и незаметно подкралось воспоминание о призрачном духе — духе матери из услышанной баллады, и в каждой маргаритке Гибби видел, как эта мать прижимает к груди своих бедных сироток и отгоняет прочь несчастье и темноту. Ему тоже захотелось, чтобы какой–нибудь дух прижал его к своей груди. Наверное, когда–то у него тоже была мама, но он никак не мог её вспомнить — да и она, должно быть, позабыла о нём. Гибби не знал, что великий Дух и сейчас держит его в своих вечных любящих руках; что этот Дух есть Смерть смерти, жизнь и душа всех мыслей и всего на свете. Божье Присутствие было рядом с ним, но Гибби ощущал его лишь как ветер, тени, небо и сомкнутые лепестки маргариток; оно вошло и воплотилось во всё это, чтобы оказаться к малышу поближе. Божье Присутствие было в самой его душе, иначе он никогда не смог бы обрадоваться другу или загрустить по незримой матери. Гибби не узнавал его, но оно всё время приближалось к его сознанию, приходя к нему снова и снова в облике солнца и воздуха, ночи и облаков, пастуха и его стада, пока не открылось однажды его сердцу и не предстало перед ним Господом Жизни. Потом, став уже совсем взрослым мужчиной, Гибби узнает Его во всём том, что любил, будучи маленьким оборвышем, бегающим по лугу.
Гибби, снова улёгшийся на траву, чтобы поближе рассмотреть маргаритки, взглянул вверх и увидел, что на небо высыпали звёзды, как сверкающее стадо, пасущееся по ночам на тёмно–синих полях с золотой травой. Он почувствовал, как сон, струящийся прямо со звёздных высот, смежает ему веки. Но спать в поле слишком холодно, особенно когда знаешь отличное место, где можно переночевать в тепле. Как лис, возвращающийся в свою нору, Гибби решил пробраться в заветный уголок, где сам Господь приготовил ему сладкий сон. Он вприпрыжку побежал к амбару и угрём пролез в кошачий ход.
Соломы в углу не было! Однако Гибби вспомнил про сено. К счастью (потому что за день он сильно устал) к сеновалу была приставлена лестница. Малыш залез прямо наверх, не сворачивая к полке с сыром, — слава Богу, хотя бы сон всё ещё оставался всеобщим достоянием! Гибби на ощупь полз по тёмному настилу, пока не нашёл сено, и тут же зарылся него поглубже, как рыбка–песчанка зарывается в мокрый песок. Всю ночь рядом с ним за дощатой перегородкой будет стоять дивный белый конь, скрытый сейчас покровом темноты. Гибби слышал его сонное дыхание, и под этот сладостный аккомпанемент сам он крепко заснул и спал, пока его не разбудили проснувшиеся лошади.
Глава 16
Пастушья школа
Гибби выбрался из вороха сена и подтянулся наверх, чтобы посмотреть на красавца–коня, чьи крутые бока уже засияли от утреннего света, выйдя нетронутыми из чёрной ночной утробы. Конь был совсем не таким ухоженным, как полагается белоснежным скакунам. Но Гибби он показался таким ослепительно чистым, что он впервые в жизни забеспокоился, достаточно ли чист он сам. Позднее надо непременно сбегать к ручью и как следует отмыться. Но, может, всё–таки сначала сделать что–то приятное этому прекрасному созданию? Гибби заполнил кормушку коня сеном, но накануне тот съел столько сочной травы, что сейчас даже не взглянул на сухую еду, и мальчуган расстроился.
Что же делать дальше? Больше всего ему хотелось снова заглянуть на кухню через потолочную щель, посмотреть, как давешняя женщина управляется со своим хозяйством, и вдохнуть сладкий запах булькающей каши и горелых овсяных хлопьев, упавших в огонь. Гибби подтащил лестницу в противоположный конец амбара, ценой немалых усилий поднял её и прислонил к стене. Он осторожно пролез через окошко, тихо прокрался вдоль верхней полки (самой опасной части всего путешествия) и через щёлку в потолке опять заглянул на кухню.
Однако бояться было пока нечего, потому что, судя по беспорядку, с утра на кухню ещё никто не заходил. И тут Гибби подумал, что перед ним открывается отличная возможность, новая тропа, которая поможет ему вернуться в мир людей. Нетерпеливая и радостная надежда придала ему смелости. Он снова слез на верхнюю полку, а с неё на пол, неслышно ступая по нижним полкам и стараясь не задеть стоящие на них крынки молока. Дверь на кухню была заперта лишь на щеколду. Гибби вошёл и тут же начал делать всё, что накануне делала на его глазах сама хозяйка, стараясь подражать ей как можно точнее. Он подмёл пол, схватил брошенный на стуле передник и протёр им лавку, подоконник и стол. Потом он аккуратно расставил всё по местам, раздул полупогасший огонь и, после некоторого раздумья, решил, что наполнить котёл водой ему удастся только в том случае, если он сначала повесит его над очагом, а потом постепенно будет наливать туда воду. Однако в ту же самую секунду его острый слух поймал звуки приближающихся шагов. Он молниеносно юркнул в молочную, буквально в считанные секунды (ведь это было уже делом не новым) вскарабкался по полкам наверх и тут же прижался носом к потолочным доскам: ему ужасно хотелось посмотреть, как женщина воспримет его помощь.
Открыв дверь, Джин Мейвор (кстати, она была сводной сестрой самого хозяина фермы) в изумлении остолбенела: кухня выглядела совсем не так, как она оставила её накануне вечером! Она подумала, что ей, должно быть, просто привиделось, — ну кто мог придти сюда так рано? — и вошла. Через минуту она убедилась, что кто–то уже подмёл пол, вытер со стола, разложил всё по местам и развёл огонь.
— Вот так штука! Неужто я начала во сне по дому расхаживать? — вслух сказала Джин сама себе. — А может, этот славный паренёк, Донал Грант, решил мне помочь? Матери–то он всегда помогает, да и вообще парнишка хороший, слава Богу, и умный — хоть в священники его отдавай!
