Гибби уже почувствовал себя крепче и напрочь позабыл о своих несчастьях.
Одной рукой Джанет приподняла его голову, поднесла ко рту плошку с молоком, и Гибби начал пить, ни на секунду не сводя с неё глаз. Когда она снова положила его на подушку, он повернулся с израненной спины на бок и тут же заснул. Джанет стояла рядом и смотрела на него. Он спал так бесшумно, что она начала бояться, как бы он не умер, и приложила руку к его груди. Маленькое сердечко билось ровно и спокойно, и Джанет оставила спящего малыша, а сама пошла приготовить ему овсянки, пока он не проснулся. Душа её радовалась, ведь она служила своему Господу, явившемуся к ней в гости в обличье одного из Своих меньших братьев. Даже обыкновенную овсянку, приготовленную такими руками, не найдёшь ни за какие деньги, а ведь сама королева не едала ничего более вкусного и здорового. Джанет налила кашу в деревянную миску, поставила её возле огня и начала накрывать стол к ужину, с минуты на минуту ожидая прихода детей. Чистому, жёлто–белому столу из мягкой, гладкой сосны не нужна была никакая скатерть, и Джанет надо было лишь положить на него роговые ложки и деревянные миски. Наконец кто–то опустил руку на засов, и мать с дочерью радостно заспешили навстречу друг другу, как могут спешить друг к другу только мать и дочь.
Вскоре пришёл один из сыновей, и мать обняла сына так, как может обнимать сына только мать. Так они и приходили по одному, все шестеро — две дочери и четверо сыновей; младший сын задержался и пришёл позже всех. Как только они входили в дом, Джанет сразу же подводила их к постели и показывала спящего там седьмого сынишку. Чтобы пробудить в них такое же сострадание к мальчугану, какое чувствовала она сама, Джанет каждый раз отворачивала одеяло и показывала маленькую спину, отмеченную вечным символом Божьей святости и любви. Дочери прослезились от жалости, а сыновья вознегодовали, каждый по–своему.
— Пусть он будет проклят, тот мерзавец, кто это сделал! — воскликнул один из них, гневно стискивая кулаки и не помня себя от ярости.
— Возьми свои слова обратно, сынок, — спокойно сказала мать. — Если не научишься прощать своих врагов, то и самому тебе не будет прощения.
— Знаешь, мам, как это трудно? — ответил провинившийся сын, пытаясь улыбнуться.
— Трудно! — откликнулась она. — Как бы трудно ни было, иначе нельзя! А если нет, то что тогда пользы от Божьего прощения? Тронет ли оно твоё сердце? Да и как тебе понять его и принять, если у тебя в сердце целый ад ненависти? Если Бог — любовь, то, должно быть, ад — это ненависть. Не забывай, сынок: кто не желает прощать своих врагов, у того в сердце поселяется такая дьявольская злоба, что и Сам Дух Божий не сможет туда пробраться, потому что задохнётся от гнилого запаха и всякой нечистоты. И если такому сказать, что его всё равно простят, — какая ему от этого польза? А вот если Бог скажет, что не станет его прощать, то, может, он испугается да и ополчится на сатану в своём сердце.
— Да, но тот, кто его избил, он же мне не враг! — сказал юноша.
— Не враг? — воскликнула мать. — А кто же он тогда, что так исхлестал этакого кроху? Подумать только! Да кто же он, как не враг всем человекам на земле! Меня так он точно обидел горше некуда! И я рада, что он мне враг, и прощаю его как врага. Хоть бы он поскорее понял, что натворил, да от стыда сунул свою глупую башку в навозную кучу!
— Мам, ну как ты можешь такое говорить? — запротестовал старший сын, который до сих пор молчал, еле сдерживая своё негодование. — Тогда ты тоже желаешь ему зла, как и Джок.
— Что ты, сынок! Неужели ты хочешь, чтобы этот человек дожил до вечности и так и не устыдился того, что натворил? Разве так желают добра своему врагу? Разве ты не знаешь, что чем больше стыда, тем больше благодати? Я б ему ещё много всего пожелала, и получше, но что в том пользы, коли ему не стыдно за свой грех? Нет, нет, сынок. От всего своего сердца я желаю ему так устыдиться самого себя, чтобы он и глаза боялся к небу поднять, а только ударял себя в грудь и говорил: «Боже, будь милостив ко мне грешнику!» Вот ему моё проклятие, потому что мне не хочется, чтобы он стал самим дьяволом. Только пока он покается, я уж, наверное, помру; сколько ж это надо времени, чтоб усовестить такого негодяя?
В эту минуту в дом вошёл последний сын, и мать подвела его в постели.
— Господи помилуй! — воскликнул Донал Грант. — Да это ж мой пичуга! Вот, значит, как его отблагодарили? А ведь он и мухи не обидел, только всем помогал!
Тут он задохнулся от ярости, и слова застряли у него в горле.
— Так ты его знаешь, сынок? — спросила Джанет.
— Как не знать! — ответил он. — Он уже несколько недель приходит ко мне на луг и присматривает за скотом.
И он поспешил рассказать своим родным о том, как познакомился с Гибби. Наверное, услышь об этом все соседи, слухи о домовом вскоре перестали бы ходить и по долине, и по холмам. Но Джанет попросила своих детей никому не рассказывать о найденном мальчугане. Пусть враги позабудут о нём, пока он не подрастёт и не научится сам за себя стоять. И потом, у отца могут выйти неприятности и с хозяином фермы, и с самим лэрдом, если они узнают, что Гранты спрятали у себя наказанного домового.
Донал поклялся себе, что если Фергюс окажется замешанным в это дело, то он больше не скажет ему ни одного уважительного слова. Он снова повернулся к кровати и увидел, что на него неотрывно смотрят широко раскрытые голубые глаза Гибби.
— Эх ты, пичуга! — воскликнул он и кинулся к кровати. Он взял лицо Гибби в свои ладони, и голос его, полный жалости и сочувствия, стал похож на голос матери.
— И что это за дьявол так тебя отделал? Эх, попадись он мне, я бы ему показал!
Гибби улыбнулся.
— Неужто ему так досталось, что он и разговаривать разучился? — спросила Джанет.
— Нет, нет, — ответил Донал, — сколько я его знаю, он всегда такой. Я ещё ни одного слова от него не слышал.
— Наверное, он глухонемой, — решила мать.
— Нет, мам, он не глухой. Это я хорошо знаю. А вот немой — это, пожалуй, так и есть. Эй, пичуга, — проговорил он, склоняясь над Гибби, — если ты слышишь, что я говорю, ущипни–ка меня за нос, а?
С коротким смешком удивлённого младенца Гибби поднял руку, большим и указательным пальцами легонько ущипнул Донала за его большой нос, и все в доме рассмеялись от радости. Казалось, они нашли в кустах малютку–ангела, всё это время опасались, не окажется ли он полоумным дурачком, и только теперь вздохнули с облегчением, убедившись, что с головой у него всё в порядке.
Джанет пошла и принесла Гибби овсянку. С превеликой трудностью, слегка постанывая, он приподнялся в кровати, чтобы поесть. Было что–то удивительно трогательное в том, с каким безмятежным довольством Гибби сидел сейчас в постели, во всей своей наготе, и, улыбаясь, смотрел на всю семью. Его лицо сияло не просто довольством; оно дышало блаженством. Он взял деревянную плошку, начал есть и тут же благодарно взглянул на Джанет, как будто хотел сказать, что ни разу в жизни не пробовал такой восхитительной еды. Он действительно никогда не ел ничего подобного, и бедная лачуга, снова приютившая его, показалась Гибби чудесным замком, полным немыслимого богатства. Так оно, собственно, и было, потому что в убогом домишке он нашёл не только лучшие из всех земных сокровищ — любовь и доброту, но и полный достаток всего, что нужно человеческому телу. Это был настоящий Божий храм, простой и уютный, и в нём было вдоволь тепла, отдыха и пищи.
