Когда мистер Склейтер и Гибби встретили мисс Кимбл и её воспитанниц, они как раз направлялись от почтовой кареты к дому самого священника на Даурстрит. Гибби знал тут каждую подворотню, и в голове у него кружился сейчас целый рой самых разнообразных мыслей и ощущений, стремительно сменявших друг друга. Вдоль этой самой улицы он когда–то осторожно направлял неуверенные шаги всем известного (хоть и не слишком уважаемого) городского советника! А в этом доме одним зимним утром кухарка дала ему чашку горячего кофе с булочкой! Какие же счастливые это были дни, голодные, но полные приключений. В городе всегда можно было отыскать и еду, и тёплый угол, и теперь Гибби предстояло получить свою законную долю и того, и другого. Господь ходил по улицам этого города точно так же, как и по глашгарским утёсам. Он не упускал из виду ни одну из Своих овец. Правда, для тех из них, кто упрямо не хотел следовать за Ним, Он не мог делать столько же, сколько для всех остальных, и Ему приходилось посылать за ними Свою верную собаку.
Глава 40
Миссис Склейтер
Гибби блаженно витал в приятной мешанине из прошлых и будущих радостей, когда его провожатый остановился возле большого, внушительного здания, к двери которого вела целая череда гранитных ступеней. Гибби ещё ни разу не приходилось бывать внутри таких особняков, но когда они вошли, он не выказал особого восхищения. Правда, он с удивлением посмотрел — нет, не наверх, а вниз, себе под ноги: они утопали в чём–то мягком, и он на секунду подумал, что в этом доме тоже растёт трава. Потом он оглянулся, подумал, что дом очень большой, и вольным шагом глашгарского пастуха стал подыматься вслед за мистером Склейтером по широкой лестнице. Cовершенно забыв о том, что ему говорили о манерах, он вошёл в комнату, не сняв своей шапочки. Когда они появились на пороге, миссис Склейтер поднялась с дивана, и Гибби подошёл к ней с улыбкой радушного хозяина, который всегда рад приветствовать нового человека в просторном доме своего сердца, где всегда много гостей. Он даже не подумал, что должен сначала дождаться милости и гостеприимства от неё. Она же с некоторым сомнением пожала ему руку.
— Здравствуйте, сэр Гилберт, — сказала она. — Но знаете, входить в гостиную, не снимая шляпы, разрешается только дамам.
Последние слова она добавила тоном вежливого, полушутливого упрёка, говоря с горделиво–изящной высоты осознанного превосходства.
Гибби не имел ни малейшего представления о том, что такое гостиная. Он взглянул на голову хозяйки, но на ней не было никакой шляпы. Он увидел лишь массу прекрасных тёмных волос и только тут вдруг вспомнил про свою шапочку. Гибби прекрасно знал, что в доме полагается снимать головной убор, но раньше ему и не нужно было об этом помнить, потому что он никогда не носил ни шляпы, ни шапки. Поэтому сейчас, ничуть не смущаясь и лишь улыбнувшись такому забавному происшествию, он стащил с головы свой шотландский берет.
Гибби был настолько свободен от себялюбия, что не знал стыда. Ему ещё ни разу не приходилось краснеть из–за собственной неловкости. Он засунул шапочку в карман и, оглянувшись, увидел возле камина низенькую скамеечку, напомнившую ему о маленьком трёхногом табурете в доме родителей, на котором он до сих пор часто восседал несмотря на свой немалый рост. Он немедленно подошёл к скамеечке, уселся на неё и с этой выгодной позиции начал с кротким любопытством оглядываться по сторонам, время от времени с удовольствием посматривая на миссис Склейтер, которая как раз слушала мужа (несколько стеснённого присутствием самого Гибби), рассказывающего об их путешествии, выбрав, как водится, самые скучные и неинтересные его подробности.
Никто никогда не говорил Гибби об относительном величии земного имущества, и на все вещи он смотрел только как на вещи, не имея ни малейшего представления о том, что некоторые из них обладают властью возвысить своего хозяина уже благодаря тому факту, что он ими владеет: разве раб способен произвести в рыцари своего господина? Преподобный, но убогий мистер Склейтер по глупости тоже был не прочь укрепиться в собственной значительности благодаря предметам, служащим изысканному и прихотливому человеческому вкусу. Его жена не смогла бы жить спокойно и вольготно, если бы вокруг не было подобных изящных мелочей, и не будь их рядом, утратила бы значительную часть своей самоуверенности. Но блаженный дурачок Гибби не был способен даже помыслить, что подобные вещи могут иметь сколько–нибудь важное значение для положения человека в обществе. Более того, он никогда не сравнивал людей между собою. Поэтому неудивительно, что он не видел никакой разницы ни между очагом, выложенным грубыми камнями, и чугунной каминной решёткой, ни между глиняным полом и брюссельским ковром. Для него единственной святыней был человек.
Гибби никогда сознательно не формулировал для себя свои убеждения, но его символ веры был великим уравнителем, хотя он не сводил всех к низшему знаменателю, а возводил каждого до небес. Сердце, способное почитать нищего бродягу, вполне могло позволить себе с безразличием относиться к высокому общественному положению. Гибби не принадлежал к числу тех низких натур, которые не способны к почтению из–за того, что сами не тянутся ввысь, но при этом считают себя утончёнными, потому что не признают ничего, что могло бы быть выше их собственной низости. Гибби каждого человека считал лучше себя.
На самом деле, с переездом в город он потерял больше, чем приобрёл: из страны поэзии и тесного общения с крепкой, щедрой и жизнеобильной простотой Природы, человека и зверя он спустился в банальный и скучный мир пышно разубранного особняка. Но люди были и здесь, пусть даже в чрезмерно крикливой и пёстрой обстановке. Человек, который не любит людей больше всего остального и не имеет в себе ни собственной жизни, ни собственной поэзии, способен отыскать поэзию лишь там, где ему прямо на неё укажут. Но Гибби носил в себе и то, и другое. Кроме того, для него даже такой обыкновенный дом таил в себе много удовольствий. Пусть в большом особняке не было милой непритязательности горного домика, который сразу раскрывал гостю всё своё сердце, в нём всё же была какая–то статность, величавость, заслуживающая уважения. Даже если в убранстве было мало гармонии, Гибби радовался отдельным цветам и краскам — например, когда, войдя в столовую, увидел тёмно–красные стены того мягкого, глубокого оттенка, который могут дать только тяжёлые, ворсистые обои. В доме было множество картин, и большинство из них показались бы критическому глазу довольно плохими, но в них было немало обаяния и пищи для воображения, и поэтому для Гибби они стали источником бесконечного удовольствия.
Человека, близко знающего природу, не так уж трудно порадовать попытками её изобразить, хотя полностью угодить ему бывает довольно сложно. Настоящий мастер–поэт способен получить удовольствие от виршей, которые покажутся насмешкой тому несчастному смертному, что берётся их судить, — а это занятие по справедливости можно назвать самым неблагодарным на свете.
Некоторые фрукты не полюбишь до тех пор, пока не съешь самый что ни на есть спелый и сочный плод, но потом воспоминание о нём позволит нам получать наслаждение даже от плодов похуже, ловя в нём отблеск былого совершенства. Конечно, это возможно лишь в том случае, если мы не страдаем от стремления критиковать всё и вся, считая себя подлинными знатоками и ценителями и заботясь не столько о самой истине, сколько об умении оценивать и сравнивать разные её воплощения. И теперь, когда Гибби оглядывал комнату, замечая то необычный цвет, то шелковистость занавеси, то мягкость ковра или нарядность расшитой ширмы, он повсюду находил радость и удовольствие. Посреди внешней благопристойности кресел и сердец, посреди заурядной жизни среди заурядной толпы он оставался и должен был оставаться тем, кем научился быть среди благородства, царившего в горном дворце Глашгара.
