Сами книги здесь тоже были необычными. Если, к примеру, мне случалось открыть труд по метафизике, то не успевал я прочесть и двух страниц, как и сам с головой погружался в размышления о только что открытой истине, напряжённо раздумывая о том, как лучше поделиться этим чудным открытием со всем человечеством. Иногда такие книги заставляли меня словно отступить на шаг, ещё глубже заглядывая в корень метафизических рассуждений, и я ловил себя на том, что пытаюсь распознать духовную истину, из которой произросло то или иное материальное явление, или силюсь соединить две аксиомы, обе по–своему верные, отыскав ту точку, где их незримые линии наконец–то сойдутся, открывая ещё более высокую и совсем иную истину, не похожую ни на одну из первоначальных аксиом, но никоим образом не отрицающую ни ту, ни другую; напротив, именно из этой истины обе они всегда черпали всю свою жизненную силу.
Если книга повествовала о далёких странствиях, я сам становился путешественником. Вокруг меня теснились новые земли, неведомые мне доселе переживания, невиданные обычаи. Я шёл и ехал, открывал для себя новые горизонты, сражался, плакал и радовался своим успехам. Если книга посвящалась истории, я становился её главным действующим лицом, страдая от собственного осуждения и благодарно принимая собственную похвалу. Точно так же я врастал в любой роман. Всё его повествование было обо мне, ибо я превращался в того героя, что более всего походил на меня, и его история становилась моей до тех пор, пока я не поднимал голову от книги — устав от долгой жизни, сжатой в пределы одного часа, добравшись до смертного одра или просто дочитав последнюю страничку, — и с внезапным изумлением не вспоминал, где я и кто я на самом деле, и, увидев знакомые стены и свод, понимал, что все испытанные радости и страдания — всего лишь плод лежащей передо мной книги. Если же в руках у меня оказывалась поэма, слова в ней просто исчезали или уступали главное место череде форм и образов, то возникающих, то снова пропадающих, повинуясь беззвучному ритму и скрытым рифмам.
В одной из книг с мистическим названием, которого мне уже не вспомнить, я прочёл о мире, совсем не похожем на наш. Трудно сказать, проза это была или стихи, но когда однажды я попытался по памяти, слабым и неверным слогом записать ту чудесную повесть, стихотворные строчки словно сами просились с пера на бумагу, так что, наверное, хотя бы отчасти, это была самая настоящая поэзия.
Глава 12
Весна в цепях. Зима царит,
Всю землю в плен забрав,
Но Время больше не дрожит
От ледяных забав.
Дуй, зимний Ветер! Время, дуй
И шар земной крути:
В венке из трав и резвых струй
Весна уже в пути!
Сквозь щели Времени видна
Небесная лазурь,
И улыбается Весна,
Сквозь холод зимних бурь.
Д. Э. M.
Люди, верящие, что звёзды управляют судьбами людей, ближе к истине — по крайней мере, по ощущениям — чем те, кто полагает, что небесные тела связаны с ними лишь физическими законами вселенной. Всё, что человек видит, так или иначе имеет к нему отношение. Разные миры не могут существовать без взаимной связи. Даже в центре всего творения лежит дивное Сообщество, а значит, все его части соединены общим родством и опираются друг на друга. Или, быть может, существует иной замысел, ещё более грандиозный, чем всё, что доныне получило своё воплощение. Пустота — это всего лишь забытая жизнь, лежащая за пределами сознания, а рассеянное великолепие туманности — жизнь, ещё не получившая своей окончательной формы и потому пока не доступная мысли; что если в них кроется великое множество таинственных откровений о том, что с иными мирами нас связывают не только наука и поэзия? И сияющий пояс дальних солнц, и мерцающая луна, и красно–зелёное сверкание двойной звезды, кружащейся вокруг самой себя, — всё это части живого дома, где обитает человек, и потому все они неразрывно связаны с тайниками человеческой души, а может быть, и с нераскрытой историей его тела.
В царстве Солнца, в прозрачной его глубине
Целый мир одиноко плывёт в тишине.
Круг за кругом, ещё до рожденья Земли
Он свой путь совершал в беспредельной дали.
Только наша Земля юркой мышью спешит,
Сотни раз вокруг Солнца–Царя обежит,
А седой великан от ворот до ворот
Лишь однажды владенья его обойдёт.
В том миру, средь далёких морей и земель,
Время медленней тянет свою канитель.
Там столетьями Осени пышной краса
Убирает в багрянец поля и леса,
И Зима долго–долго в подвалах хранит
То богатство, что мирно под снегом лежит.
Больше века Весна, прогоняя мороз,
Выбирает сосульки из розовых кос.
Да и Лето так долго считает года,
Словно светлый июнь не пройдёт никогда,
И до края налившись июльской грозой,
Сердце вновь облегчает отрадной слезой.
Детям тем, что зимой появились на свет,
Вряд ли выпадет встретить апрельский рассвет.
Хоть сердца их надеждой счастливой полны,
Не дождаться им бурной, шумливой Весны.
Умирают они среди глыб ледяных,
Не увидев ни трав, ни соцветий живых.
А другие, восстав от предвечного сна,
Когда томное Лето бредёт чрез леса,
Смело с тайны любовной срывают вуаль
И в блаженстве своём обретают печаль,
А насытившись жизнью, под грузом годов
Засыпают средь свежих, душистых цветов.
Дети там рождаются совсем не так, как в тех мирах, что ближе к солнцу. На самом деле, никто не знает, как они появляются на свет. Девушка, в одиночестве идущая по дороге, вдруг слышит чей–то плач — ибо даже там новорождённый начинает свою жизнь со слёз — и, хорошенько осмотревшись, находит крохотного малыша где–нибудь под нависшим утёсом, в кустах, между валунами на склоне холма или в другом надёжном, укрытом от глаз местечке.
Она бережно подымает его и торжествуя приносит домой. «Мама, мама! — восклицает она, переступив порог (если мать её ещё жива). — Посмотри на моего малыша! Я нашла себе маленького!» Все домашние собираются взглянуть на её сокровище. «ГДЕ ОН? НА КОГО ОН ПОХОЖ? ГДЕ ТЫ ЕГО НАШЛА?» — наперебой спрашивают они, и девушка в подробностях рассказывает им о своей находке, ведь всё–всё — в какое время года его нашли, утром это было или вечером, какая в тот день была погода, как располагались в тот час Земля и небесные тела (это особенно важно, ведь каждое их сочетание неповторимо и случается лишь однажды) и в каком именно укромном месте лежал новоявленный малыш — всё это определяет (или, по крайней мере, подсказывает), что это будет за человек.
Вот почему юные женщины, тщательно высчитав для себя нужный день и нужную погоду (хотя чаще всего их умозаключения основаны только на догадках и воображении), время от времени выходят на поиски младенцев. Обычно они не желают искать детей в ту пору и в тех местах, какие им не по душе, хотя порой всё равно находят не тогда и не там, где им хотелось; а как только ребёнок найден, вкусы и прихоти матери меркнут перед его крохотной беспомощностью, взывающей о защите и любви. Как бы то ни было, чаще всего на поиски детей отправляются летом, которое наступает так редко и длится так долго. Тёплыми вечерами, в сумерках девушки отправляются в лес или бродят вдоль речного берега в надежде отыскать себе младенца — точь–в–точь как дети, отыскивающие в траве цветы. А когда ребёнок подрастает, то чем старше он становится, тем яснее на его лице проступает тайна его рождения, и те, кто понимает дух Природы и умеет распознавать её письмена в облике своего мира, ясно читают в чертах юного человечка, где и когда он появился на свет: сгибала ли лесные стволы грозная буря; или недвижный мороз поверг в ледяное молчание говорливый и быстрый ручей; ясное ли утреннее солнце указало молодой матери тот уголок, откуда раздался первый плач её мальчугана; или одинокая дева (потому что ни одна женщина не находит себе второго ребёнка, по крайней мере, пока жив первый) заметила свою дочурку по нежной кожице, смутно белеющей в вечерней темноте, когда та лежала в уютном полевом гнёздышке среди длинных стеблей травы и крошечных маргариток, смиренно глядящих снизу вверх.
