Правда, он был беден, но при этом обладал некоторыми талантами, которые сейчас могли очень ему пригодиться. До сих пор он умудрялся жить на скудные средства, присылаемые ему из имения, не желая зарабатывать на хлеб тем, что считал ниже своего достоинства. Он владел шпагой лучше всех в университете и теперь решил, что будет давать уроки фехтования тем студентам, которые могли бы хорошо платить ему за подобные услуги. Его предложение было воспринято с немалым изумлением, но многие тут же с радостью согласились, и вскоре среди его учеников числились не только состоятельные студенты, но и отпрыски благородных семейств со всей Праги и её окрестностей.
У Козмо впервые появились деньги. Прежде всего, он собрал все свои приборы и причудливые диковинки и упрятал их подальше в чулан. Старый диван и стулья он передвинул к камину, закрыв их двумя ширмами индийского шёлка, а в тот угол, где раньше спал сам, поставил изящную софу для своей обворожительной незнакомки и постепенно, каждый день добавляя какую–нибудь изысканную подробность, превратил свою получердачную комнатушку в роскошный дамский будуар.
Красавица появлялась каждый вечер, примерно в одно и то же время. Впервые увидев свою новую постель, она вздрогнула от неожиданности и чуть–чуть улыбнулась, но потом лицо её затуманилось печалью, на глазах показались слёзы, она легла на софу и немедленно уткнулась в шёлковые подушки, словно желая спрятаться от всего и всех на свете. Она замечала все перемены и новшества, и на её неизменно грустном лице появилось новое выражение признательности, как будто она видела старания своего незримого почитателя и была за них благодарна. Однажды, когда она, как обычно, прилегла на софу, взгляд её упал на картины, которые Козмо только что повесил на стену. Она тут же встала и, к его невыразимой радости, подошла к стене и принялась внимательно и с явным удовольствием их разглядывать. Однако вскоре её черты снова приняли страдальческое выражение, она вернулась к софе и опять уткнулась в подушки. И всё же постепенно, день за днём, лицо её становилось всё спокойнее, а былая тоска и принуждённость почти исчезли, уступив место выражению тихой надежды; правда, время от времени по прекрасным чертам всё равно пробегала неподдельная тревога и нечто вроде жалостливого сочувствия.
Но как же тем временем чувствовал себя наш Козмо? Как и следовало ожидать от юноши подобного склада, его увлечение переросло в любовь, а эта любовь — как бы сказать получше? СОЗРЕЛА? или, скорее ВЫРОДИЛАСЬ? — во всепоглощающую страсть. Ибо — увы! — он влюбился в бесплотную тень. Он не мог подойти к своей возлюбленной, не мог заговорить с нею, не мог услышать ни одного слова из тех очаровательных уст, к которым непрестанно возвращались его глаза, как пчёлы неудержимо льнут к медвяным соцветиям.
Он то и дело напевал про себя: «Я погибну от любви к прекрасной деве», но продолжал безмолвно взирать на свою избранницу и не умирал, хотя сердце его, казалось, готово было разорваться от полноты жизни и неумолимого, страстного желания. Чем больше он для неё делал, тем больше влюблялся и надеялся, что даже если она не видит его, ей всё равно приятно знать, что некий неведомый ей юноша готов отдать за неё жизнь. Он как мог утешал себя в этой вечной разлуке, думая о том, что, быть может, когда–нибудь она всё–таки заметит его, знаками подзовёт к себе — и душа его наконец–то успокоится. «Ибо разве любящая душа может сделать что–то ещё для того, чтобы прикоснуться к душе того, кого любит? — рассуждал он. — Ведь часто люди, любящие друг друга, так и не обретают подлинной близости; каждый видит другого, как бы в зеркале; словно бы знает его, но так и не познаёт его внутренней жизни, ни разу не войдя к нему в душу; и в конце концов они расстаются, имея лишь самые смутные и мимолётные представления о том мире, у чьих пределов они нерешительно топтались все эти долгие годы. Ах, если бы я мог заговорить с ней и знать, что она слышит меня! Больше мне ничего не нужно!» Как–то он даже решил нарисовать на стене свой портрет, чтобы она хоть чуть–чуть узнала о нём. Вообще–то, он неплохо рисовал, но на этот раз стоило ему взяться за карандаш, руки его так затряслись и задрожали, что он был вынужден оставить свою задумку.
* * *
Кто живёт, тот умирает; кто умер, тот живёт.
Как–то вечером, когда он стоял, взирая на своё сокровище, ему показалось, что его возлюбленная вдруг слегка смутилась, как будто почувствовала, что на неё устремлён горячий, полный обожания взгляд. Смущение её росло с каждой минутой, вскоре вся она мучительно покраснела; Козмо же едва помнил себя, так страстно ему хотелось к ней приблизиться. В тот вечер на ней было дорогое бальное платье, усыпанное великолепными бриллиантами. Оно ничего не прибавило к её красоте, но словно позволило ей засиять по–новому, дав ей ещё одно, невиданное доселе воплощение — ибо по сути своей красота бесконечна; душа Природы вечно ищет всё новые и новые формы для воплощения своей прелести, с каждым своим сердцебиением являя миру бесчисленные, неизменно разные лики красоты; но ведь и каждой из этих форм всё время нужны новые одежды и обличия, чтобы раскрыть взору всю многогранность и глубину своего очарования… Алмазы сияли в её роскошных волосах, выглядывая из тёмных прядей, как звёзды из дождевой тучи, а когда она спрятала в ладонях пылающее лицо, браслеты на белых руках ослепительно сверкнули всеми цветами радуги. Но никакие наряды и украшения не могли и сравниться с ней самой. «Ах, если б я мог прикоснуться губами хотя бы к её ножке, — думал Козмо, — то уже не стал бы желать ничего большего!» Увы, он обманывал себя, ведь страсть ненасытна; к тому же, он не знал, что в её заколдованный дом ведёт не одна, а две разных двери. Но тут внезапно в голове его пронеслась ужасная мысль, и Козмо показалось, будто кто–то пронзил ему сердце — такая острая, нестерпимая боль вдруг поднялась в нём.
«У неё уже есть возлюбленный! Она покраснела из–за того, что вспомнила его слова! Я для неё нигде; весь день она живёт в ином мире, возвращаясь туда и ночью, когда покидает меня. Зачем же она приходит и заставляет меня любить её, пока от изнеможения у меня не остаётся даже сил смотреть на неё?»
Он снова взглянул на неё и увидел, что лицо её опять стало лилейно–бледным, его печальное сострадание словно укоряло беспокойный блеск алмазов, а на глазах медленно выступили слёзы. В тот вечер она ушла раньше, чем обычно, и Козмо остался один. Внутри у него вдруг возникла холодная пустота, и ему показалось, будто весь мир своей тяжестью сдавливает ему грудь. На следующий вечер в первый раз за всё время прекрасная дева не пришла.
Пучина чёрного отчаяния поглотила Козмо. Он не находил себе места с тех пор, как впервые подумал о сопернике. Ему как никогда хотелось увидеть свою возлюбленную лицом к лицу. Он убеждал себя, что успокоится, если наверняка узнает самое худшее, ведь тогда он может просто покинуть Прагу, находя утешение и облегчение в постоянных переездах, — разве не на это надеются все люди живого ума, когда их душу переполняет страдание? Он с нетерпением и тревогой ждал завтрашнего вечера, надеясь, что его красавица вернётся, но она так и не появилась. Тут Козмо заболел не на шутку.
Студенты начали подтрунивать над его измученным видом, и он перестал ходить на лекции. Он забросил всех своих знакомых. Всё вокруг представлялось ему бессмысленным. Небо и солнце превратились в жгучую, бессердечную пустыню, а люди на улицах казались скучными марионетками, сами не знающими, что делают и зачем всё это нужно. Они мелькали перед ним подобно изменчивым картинам в камере–обскуре. В Ней и только в Ней заключался весь его мир, источник его жизни, воплощение добра и счастья.
