Неведомое благословение, похожее на материнский поцелуй, осенило мне душу; дух мой погрузился в пучину спокойствия, ещё более глубокого, чем то, что идёт рука об руку с долго не сбывающейся надеждой. Я опускался в морскую бездну, даже не пытаясь подняться наверх. Мне казалось, будто меня снова обвивают крепкие руки девы букового дерева, утешая меня после всех моих бедствий, словно больного ребёнка, и обещая, что завтра мне непременно полегчает. Вода сама, как в любящих объятиях, вынесла меня на поверхность.
Я снова вдохнул полной грудью, но глаза открывать не стал. Мне страшно не хотелось снова смотреть на зимнее море и серое безжалостное небо. Так я и плыл, безвольно и неподвижно, пока не почувствовал чьего–то лёгкого прикосновения. Рядом со мной покачивалась небольшая лодка. Как она сюда попала, я не знал, но она продолжала опускаться и подниматься на волнах, легонько задевая меня кормой и как будто нарочно давая мне знать, что помощь совсем рядом. Борта её были раскрашены в яркие цвета и покрыты блестящей чешуёй, наподобие рыбьей, переливавшейся всеми оттенками радуги.
Я вскарабкался в лодку, улёгся на дно, и меня тут же охватило ощущение безмятежного покоя. Внутри оказалось богатое покрывало из роскошной лиловой ткани. Я поплотнее закутался в него и, прислушавшись к шуму воды, понял, что мой маленький чёлн стремительно несётся вперёд. Но этот шум был совсем не похож на суровый рёв бушующего моря, которое я видел с берега. Я открыл глаза и неожиданно увидел прямо над собой фиолетовый бархат ночного неба, а приподнявшись, с удивлением убедился, что плыву по летнему морю в последних отблесках тёплого южного вечера. Солнечный ореол ещё цеплялся за горизонт кончиками самых длинных лучей, слабо мерцающих в воде, и совсем не хотел исчезать. Здесь царили вечные сумерки. Звёзды, огромные и серьёзные, как детские глаза, с любовью взирали на воду, а их сверкающие отражения словно всплывали из глубины, чтобы поскорее очутиться в объятиях своих небесных собратьев.
Я посмотрел вниз, и моему взору открылось ещё одно чудо. Смутно проглядывая сквозь толщу волн, подо мной проплывало всё моё прошлое. Мимо пробегали поля и луга моего детства, классные комнаты, где я когда–то корпел над книгами, улицы больших городов, где я когда–то жил, и многочисленные сборища мужчин и женщин, среди которых я изнывал от тоски, пытаясь найти душевное отдохновение. Видения эти были неясными и туманными, и порой мне казалось, что море подо мной совсем мелкое, и это всего лишь причудливые скалы и густые морские заросли, обманывающие моё зрение, волшебной силой фантазии преображаясь в знакомые места и предметы.
Однако время от времени мне чудилось, что совсем рядом, под водой, погрузившись в сон, лежит тот или та, кого я когда–то любил. Их сомкнутые веки дрожали, словно вот–вот готовы были раскрыться, а руки слегка поднимались мне навстречу, как будто и во сне жаждали найти утешение родных рук. Но, быть может, это всего лишь волны качали их недвижные тела.
Вскоре я заснул, обессилев от упоительной усталости. В этих чудных сумерках мне снились несказанно радостные сны — о воскресшей дружбе, о вновь обретённых узах, о любви, уверявшей меня, что она никогда не умирала. Лица, которые давным–давно исчезли, теперь улыбаясь повторяли, что не знают тлена; я просил прощения, и мне даровали его с такой пылкой и бескрайней любовью, что я почти радовался тому, что согрешил. Я проснулся с таким чувством, что меня осыпали столькими поцелуями и одарили такой любовью, что больше уже нечего было и желать. Лодка моя тем временем пристала к травянистому берегу какого–то островка.
Глава 19
В безмятежном покое, в неизменной простоте я непрерывно несу в себе
сознание всего Человечества.
ШЛЕЙЕРМАХЕР. МОНОЛОГИ
Твои слова — любви родник,
Воды живой струя.
Что для очей — прекрасный лик,
Для слуха — речь твоя.
АВРААМ КАУЛИ
Дна не было видно даже у самого берега, и я выпрыгнул из своей лодочки прямо на упругий дёрн. Весь остров был сплошь покрыт шелковистыми травами и луговыми цветами, невысокими, хрупкими и изящными, но деревьев я не увидел. Тут не было даже кустарника, который поднимался бы над стеблями травы. Только возле маленькой хижины, видневшейся неподалёку от края воды, я увидел заросли душистого ладанника, образующие некое подобие тенистого алькова; каждый вечер его ветви роняли на землю распустившиеся за день соцветия. Весь остров лежал как на ладони на виду у моря и неба и нигде не возвышался над волнами больше, чем на несколько футов, а его берега сразу же обрывались в неведомую глубину. Казалось, здесь не бывает ни приливов, ни бурь. Бездонные, ясные, зеркально гладкие воды медленно, словно пульсируя, поднимались и опускались у края земли, как будто это был вовсе не морской остров, а берег неторопливой, полноводной реки, и в душе моей воцарилось ощущение неизбывного покоя и полноты.
Я направился к хижине, и все цветы моего детства подняли на меня из травы свои ясные детские глазки. Сердце моё, умягчённое недавними снами, преисполнилось к ним печальной и нежной любовью. Они показались мне малыми ребятишками, необыкновенно сильными в своей беспомощной доверчивости.
Солнце уже наполовину скатилось по западному склону неба и сияло мягким золотом, а в мире трав и полевых цветов начал оживать ещё один мир, населённый вечерними тенями. Хижина оказалась квадратной, с низкими стенами и высокой пирамидальной крышей из длинных стеблей камыша, чьи увядшие соцветия свисали по краям со всех сторон. Надо сказать, что почти все строения, попадавшиеся мне в Волшебной стране, были похожи на крестьянские домишки, какие строят у нас в деревнях. К двери не вело ни одной тропинки, и вообще я не заметил на этом островке ни одной дорожки, протоптанной человеческими ногами. Казалось, хижина растёт прямо из земли.
Пока я не заметил в ней ни одного окна, только дверь в ближней ко мне стене. Я подошёл к ней и постучал.
— Войдите, — ответил изнутри самый дивный голос, который мне до сих пор приходилось слышать.
Я повиновался. В очаге, разложенном прямо посреди земляного пола, горел яркий огонь, и его дым исчезал в отверстии, проделанном в центре высокой крыши. Над огнём висел котелок, а над ним склонилась совершенно необыкновенная женщина. Мне ещё не доводилось видеть такого старого, сморщенного лица. Морщинки испещряли его повсюду, где только могли примоститься, а кожа была смуглой и древней, как ветхий пергамент. Сама хозяйка была высокая и сухощавая, и когда она поднялась, чтобы поздороваться, я увидел, что держится она прямо, как струна. Только неужели столь чудный голос мог раздаться из этих старческих уст? Какой бы кроткой ни была их улыбка, неужели они действительно способны изливать столь небесную мелодию? Но как только я увидел глаза старухи, мои сомнения вмиг исчезли, ибо глаза эти, большие и тёмно–серые, были совершенно юными, словно принадлежали двадцатипятилетней девушке. Морщинки подступали к ним со всех сторон, веки были набрякшими, тяжёлыми и больными, но сами они оставались неподдельным воплощением тихого света.
