— Добро пожаловать, — проговорила хозяйка всё тем же дивным голосом, протягивая мне руку.
Она придвинула к огню старый деревянный стул, знаком пригласив меня присесть, а сама продолжала готовить ужин. Меня охватило блаженное чувство отдохновения и покоя. Мне показалось, будто я — мальчишка, который только что добрался домой из школы, протопав по холмам и оврагам не одну милю наперекор разбушевавшейся пурге. Я неотрывно смотрел на старую хозяйку, готовый от счастья вскочить со своего места и расцеловать её в морщинистые щёки. А когда, сняв котелок с огня, она пододвинула ко мне низенький стол, покрытый белоснежной скатертью, и поставила на него миску с дымящимся кушаньем, я не удержался и, уткнувшись ей в грудь, разрыдался от нестерпимой радости.
— Бедное, бедное дитя, — проговорила она, ласково обнимая меня.
Я рыдал, не в силах успокоиться, а она, мягко высвободившись, взяла ложку и поднесла немного похлёбки к моему рту, уговаривая меня хоть немножко поесть. Чтобы угодить ей, я послушался и, к моему удивлению, смог проглотить целую ложку. Она начала кормить меня, как младенца, придерживая сзади за плечи, пока я не поднял на неё глаза и не улыбнулся. Тут она вложила ложку мне в руку и велела хорошенько поесть, потому что это будет мне на пользу. Я послушался и вскоре действительно почувствовал, что ко мне возвращаются силы. Тогда она подвинула к очагу старомодную кровать, стоявшую возле стены, и заставив меня улечься, присела у меня в ногах и запела. Одна за другой старинные баллады текли из её уст по камням древних мелодий, а голос её был сильным и свежим, как у молодой девушки, поющей от того, что песня переполняет ей душу. Почти все её песни были грустными, но мне в них слышалось утешение. Одну из них я помню и сейчас. Звучала она примерно так:
Ехал сэр Агловаль как–то ночью домой
Средь могил по погосту, дорогой прямой.
Вдруг от страха скакун его дико заржал,
Так что мёртвый и тот бы из гроба восстал,
Что под камнем тяжёлым, в земной глубине
Опочил в погребальной своей пелене.
Но наездник сердито пришпорил коня.
Тот волчком закрутился, уздою звеня,
И глазами сверкая, как вкопанный встал —
Только пот по бокам в три ручья побежал.
Смотрит рыцарь: на камне, в ночной тишине
Призрак девы несчастной рыдает во тьме.
Пряди длинных волос на поникших плечах
Тусклым золотом в лунных мерцали лучах,
А кресты наверху и тела под землёй
Неподвижно дремали под бледной луной.
Вдруг запела она с безысходной тоской,
Словно ветер осенний над нивой пустой:
Ах, как сбиться с пути легко всегда!
Лишний вздох, лишний взгляд — и пришла беда.
А потом лишь дожди да седой рассвет.
Прежней жизни не жди, её уж нет.
Ах, как трудно не сбиться порой с пути!
Летней ночью как трудно себя блюсти!
Страстный вздох, страстный взгляд, устоять невмочь —
И в студёный день обратится ночь.
«Не прогневайся, дева, мне дерзость прости,
Но рыданья твои я не в силах снести.
Светлый призрак, скажи, в чём обида твоя?
Может, рыцарский меч отомстит за тебя?
Иль молитва простая монашки святой,
Словно чаша холодной воды ключевой,
Успокоит несчастную душу твою,
Сотворив ей обитель в небесном краю?
Только взор твой так странно волнует меня,
Будто страстью знакомой мне сердце дразня.
Я оставлю и землю, и солнечный день,
Чтоб с тобою сойти в полуночную тень,
Коль согласна со мной ты судьбу разделить
И на грудь мне головку свою приклонить».
Дева, с возгласом горьким с надгробья вскочив
И в отчаяньи руки свои заломив,
Рассмеялась с такой неизбывной тоской,
Что тотчас мертвецы глубоко под землёй,
Застонав, шевельнулись в дубовых гробах,
И листва задрожала на тёмных ветвях.
«Неужели он снова, с любовью шутя,
Ради страсти тщеславной погубит меня?
Я однажды поверила слову его,
Но из пламенных клятв не сбылось ничего.
Он жениться на мне обещал по весне,
Только это, должно быть, привиделось мне.
А когда моя дочка весной умерла,
Я за ней, обезумев, в могилу сошла».
«Неужель ты Адела моя? Но постой!
Я знавал тебя бедной крестьянкой простой,
А теперь ты, как ангел небесный, светла,
Словно выпавший снег, твоя кожа бела!»
«Но сословий людских между мёртвыми нет, —
Дева с кроткой улыбкой сказала в ответ. —
Это Смерть нас встречает за кругом земным
И величье дарует крестьянкам простым».
«Но поведай мне, где наша бедная дочь?
Где блуждает она в эту лунную ночь?»
«Не тревожься — в соборе Святого Петра
Беспечально резвится она до утра.
Там во мраке, где дремлет старинный орган,
С нею в прятки играет святой Иоанн.
Витражи под луной величаво блестят,
Все апостолы чинно на месте стоят,
Только он потихоньку спускается к ней
И подолгу играет с дочуркой моей.
И тогда я по свету печально брожу
На родные места со слезами гляжу.
Но о дочке любимой душа не болит —
Знаю, добрый апостол за ней приглядит».
«Ты светлее луны и прекраснее дня,
Нету девы на свете прелестней тебя!»
«Что ж, коль ты не боишься, спускайся сюда,
Но не трогай меня, или будет беда.
Я слаба, хоть и знаю — да мне ли не знать? —
В нашей радости горе таится опять!
Всё снесу. Будь что будет. Сядь рядом со мной.
Ты ведь любишь меня, хоть любовью земной».
Мигом спешился рыцарь, и робок, и смел;
Бедный конь его молнией прочь полетел,
Но у самых ворот бездыханный упал.
А хозяин его на коленях стоял
Возле девы прекрасной в восторге немом,
В поцелуе извечном забыв о былом,
Хоть устами к устам прикоснуться не смел,
До рассвета на бледную деву глядел,
Неотрывно речам её тихим внимал,
Нежным взглядом ей руки и плечи ласкал.
Ну а что было сказано тёмной порой,
Пусть навеки останется тайной святой.
И была эта встреча средь старых крестов
Слаще прежней любви, слаще девичьих снов.
Как она подарила блаженство тому,
Кто когда–то поверг её в смертную тьму,
Пусть навеки останется тайной; но тот,
Кто воистину любит, блаженство найдёт,
