Даже взора любимой довольно тому,
Не нужны поцелуи для счастья ему.
«Приходи ко мне, милая, завтра опять.
Каждый вечер я буду тебя поджидать.
Мёртвой деве война и нужда не страшны,
В целом свете не сыщешь прекрасней жены.
Ей забота одна в суматохе людской —
Ждать, пока муженёк возвратится домой».
И заметили слуги, что их господин
Стал частенько бродить в полнолунье один,
А в безлунные ночи, кругла и полна,
В одинокую спальню входила луна.
Из–под кованой двери косые лучи
Жутким призрачным светом сияли в ночи,
И служанки, привычно на зов торопясь,
Пробегали скорее, от страха крестясь,
А влюблённые тихо сидели внутри
И о чём–то шептались до самой зари.
И когда тонкий месяц на небе вставал,
Иоанн до рассвета с девчушкой играл,
Чтоб несчастная мать до утра побыла
С тем, кого на земле удержать не смогла.
И любовь их была высока, как луна,
Одинока, безгласна и счастья полна.
Как–то в сумерках сэр Агловаль задремал,
И приснилось ему, что он горько рыдал.
Сильный воин бесстрашный, на слёзы скупой,
Он рыдал, как младенец, той ночью глухой.
Он проснулся: пред ним в полуночной тиши
Милый призрак явился, услада души.
А во сне он шагал по тропинкам лесным,
И Адела предстала, как прежде, пред ним,
Но спустился туман, и она без следа
Вдруг исчезла, оставив его навсегда.
И заплакал наш рыцарь над тягостным сном
В покаянном отчаяньи, в горе слепом.
Долго он по Аделе погибшей рыдал
Но внезапно вокруг лунный свет заблистал,
И прекрасная дева явилась пред ним,
Сновиденье рассеяв сияньем своим.
Вожделенна, как грешной душе благодать,
Как отрада для сердца, уставшего ждать.
В этот миг обо всём Агловаль позабыл,
С пылкой страстью в объятья её заключил.
Дева вскрикнула дико, забилась, и вмиг
Свет в прозрачном лице охладел и поник.
Он от ужаса вздрогнул, очнулся — глядит:
А в руках его мёртвое тело лежит.
И с тех пор ни с луной, ни в безлунную тьму
Светлый призрак уже не являлся ему,
Только в ветре порой детский голос звенел,
Горько плакал и песенку жалобно пел.
Ах, как сбиться с пути легко всегда!
Лишний вздох, лишний взгляд — и пришла беда.
А потом лишь дожди да седой рассвет.
Прежней жизни не жди, её уж нет.
Это была одна из самых простых её песен; может, поэтому я запомнил её лучше других. Пока она пела, я пребывал в блаженстве элизиума; мне казалось, что другая, великая и богатая душа нежно поддерживает, обнимает, окутывает мою душу всей своей полнотой и щедростью. Мне чудилось, что она может дать мне всё, чего я когда–либо желал, что мне уже никогда не захочется расстаться с нею, что я был бы счастлив вечно слушать её песни и есть её похлёбку день за днём, сколько бы ни прошло лет. Хозяйка всё пела и пела, и я незаметно заснул.
Проснувшись, я не сразу понял, ночь сейчас или день. В очаге алели полупогасшие угли, но в их свете я всё–таки разглядел, что хозяйка стоит в нескольких шагах от моей постели, спиной ко мне и лицом к той двери, в которую я вошёл. Она плакала, плакала бурно, но очень тихо; казалось, слёзы безудержно льются прямо из её сердца. Она постояла так несколько минут, а потом медленно повернулась лицом к соседней стене. Только сейчас я заметил, что там тоже была дверь; более того, посередине двух других стен тоже виднелись двери.
Когда хозяйка повернулась ко второй двери, слёзы её иссякли, но уступили место негромким вздохам. Время от времени она закрывала глаза, и тогда с её уст срывался лёгкий, кроткий вздох, исходивший из самой глубины души.
Когда веки её снова поднимались, вздохи становились тяжёлыми и очень печальными; казалось, они сотрясают всё её существо. Потом она повернулась к третьей двери, и внезапно из груди её вырвался сдавленный крик, то ли страха, то ли сдерживаемой боли. Но она, казалось, мужественно взяла себя в руки перед лицом мучительного смятения, и хотя до меня то и дело доносились приглушённые вскрики, а порой и стоны, сама хозяйка ни разу не шелохнулась, не повернула головы, и я ничуть не сомневался, что глаза её ни разу не закрылись. Затем она повернулась к четвёртой двери, и я увидел, что она содрогнулась и неподвижно застыла, как статуя. Наконец, она повернулась и подошла к огню. Лицо её было мертвенно бледным, но она коротко взглянула куда–то вверх и улыбнулась так светло и невинно, как улыбаются только дети. Затем она положила в очаг новые поленья и, усевшись возле разгоревшегося огня, взялась за прялку. Колесо закрутилось, а женщина еле слышно запела странную песню, и мне показалось, что жужжанье веретена было для этой песни бесконечной, неразлучной с ней мелодией.
Через какое–то время хозяйка приостановилась, замолчала и взглянула на меня, как мать смотрит, не проснулся ли её малыш. Увидев, что я не сплю, она улыбнулась.
— А что, сейчас уже день? — спросил я.
— Здесь всегда день, — ответила она, — пока у меня в очаге горит огонь.
Я почувствовал себя необыкновенно бодрым и отдохнувшим, и мне вдруг очень захотелось пробежаться по острову и посмотреть, где же я оказался. Я вскочил с кровати, сказал хозяйке, что хочу немного оглядеться, и шагнул к той двери, в которую вошёл накануне.
— Подожди минутку, — окликнула меня хозяйка, и мне почудилось, что её голос чуть дрожит от волнения. — Послушай меня. За этой дверью ты увидишь совсем не то, что думаешь. Помни только одно: чтобы вернуться ко мне, тебе всего лишь нужно войти туда, где ты увидишь этот знак.
Она подняла левую ладонь, показавшуюся мне почти прозрачной, и пламя огня высветило на ней багровый знак Я хорошенько рассмотрел его, чтобы получше запомнить. Хозяйка поцеловала меня и попрощалась со мной так торжественно и печально, что меня невольно охватил страх и непонятная тревога. Ведь я собирался всего лишь немного побродить по острову, а он был совсем маленьким: в любом случае, я вернусь через пару часов!
Хозяйка снова присела к веретену и принялась прясть, а я потянул на себя дверную ручку и вышел за порог. Но ступив на траву, я вдруг увидел, что вышел из двери старого сарая в имении моего отца. В полуденную жару я любил забираться на сеновал, чтобы всласть почитать и подремать, лёжа на душистом сене. Мне показалось, что я только что проснулся и вышел во двор.
Неподалёку на лугу бегали мои братья. Увидев меня, они тут же замахали мне, зовя к себе. Я побежал к ним, и мы принялись играть вместе, как много лет назад, пока зардевшееся солнце не опустилось к западному краю горизонта, а с реки не пополз серый туман. Тогда мы вместе отправились домой с непонятным ощущением счастья. Мы шагали по лугу, а в рослой траве то и дело принимался свистеть коростель. Один из моих братишек и я немного разбежались в стороны и вместе понеслись к тому месту, откуда раздавались звуки, надеясь отыскать птицу и хотя бы мельком взглянуть на неё, если уж нам не доведётся её поймать. Отец закричал нам с порога, чтобы мы не топтали траву, на диво высокую и густую: совсем скоро её должны были скосить, чтобы запасти на зиму сена. Я совершенно позабыл и про Волшебную страну, и про удивительную старуху, и про странный багровый знак.
