– Как давно я сюда попал? – спросил шериф.
– Сюда – не знаю, Петр Михайлович. А с тех пор, как вас похитили, пошел третий день.
– Третий день? – изумился Голицын. – Всего-то? Мне казалось, пара недель точно прошла… Не иначе, ЛСД тому виной. И мы на Гавайях? Быть того не может, Никита.
– Вас везли в реактивном самолете, Петр Михайлович. По приказу Николаса Михалкова. Знаете о таком?
– Слышал, – мрачно ответил шериф.
– Я приплыл на остров сам – надеялся вас выручить. Но наткнулся на каких-то активисток местной полувоенной организации…
– «Воинов императора», – уточнил Голицын. – Или это были мусульмане?
– Почему мусульмане?
– Почему? – Шериф задумался и, казалось, потерял мысль. – Потому что они хотят, чтобы я принял мусульманство.
Мне показалось, что шериф бредит. К исламу в России всегда относились с уважением – ведь это религия нескольких крупных этнических групп нашей страны, – но среди русских дворян учение Мухаммеда не было слишком популярным. Понятно, что не все хранили верность православию. Некоторые заявляли о том, что возвращаются к язычеству, и чтили Перуна и Сварога, а то и Одина с Тором. В Москве и в Петербурге появилось много буддистов – поговаривали даже, что один из великих князей объявил себя последователем пути Будды, читает мантры и каждый год посещает Тибет. А ислам процветал в Казани, в некоторых кавказских губерниях, но прими мусульманство кто-то из высшего дворянства – его бы, мягко говоря, не поняли. Потому что если буддизм предполагает отстраненное созерцание, а язычники, вообще говоря, живут как им вздумается, мусульмане должны выполнять некоторые правила поведения. Ислам определяет весь образ жизни – если человек следует ему целиком и полностью. Если нет – зачем вообще менять веру?
– Больше ваши похитители ничего не требовали? И что вы им отвечали? – спросил я.
Вопрос был не слишком корректным, но Голицын не подал виду, что я чем-то его обидел.
– Как я могу предать веру? – спокойно спросил он. – В некоторых ситуациях можно пойти на сделку с совестью, но сейчас явно не тот случай.
– Михалков что же, сошел с ума? Или сам стал мусульманином и вербует сторонников?
– Вовсе нет, – ответил Петр Михайлович. – Знаешь, получив от тебя дополнительные сведения, я поразмыслил и пришел к неутешительным выводам. Жаль, что ты во все это впутался.
– Как это жаль? – обиделся я. – Разве не хорошо, что я с вами?
– Малодушие во мне говорит, что хорошо, – печально улыбнулся Голицын. – Одному умирать страшнее. А в живых они нас не оставят. Мы слишком много видели и слишком много знаем. Молчать нам нет никакого резона – значит выход для них остается только один.
– Тогда почему мы до сих пор живы? Вы как претендент на губернаторское кресло Гавайских островов мешаете Михалкову. Зачем нужно было столько сложностей с похищением?
– Потому что у них есть надежда, что мы сдадимся, – ответил Голицын. – Что им удастся сломить наш дух. Иногда человека мало убить.
– Его надо дискредитировать, – сообразил я.
– Вот именно.
Заскрежетала железная дверь, и в комнату ввалился Михалков и несколько охранников. Был он в светлом костюме, шляпе в тон и с легкой тросточкой.
– Быстро соображаете! – заявил претендент на пост губернатора. – Но если хотите, чтобы ваша смерть была легкой, выполните мои требования. Да и смерть в этом случае не становится для вас обязательной. Напротив, приняв ислам, вы можете спастись. Уедете на какой-нибудь полинезийский остров или в Соединенные Штаты – я вас отпущу. Могу твердо обещать!
– Ваши люди уже обещали шерифу, что расскажут об убийцах граждан, – заметил я, не вставая с земли. – А вместо этого вы стреляли в него – не подло ли?
– Да, скифы мы, да, азиаты мы, – почти нараспев, с каким-то диким артистизмом продекламировал Николас. – В борьбе с врагом, захватившим родной край, все средства хороши. Надо убить – убей, надо ударить из-за угла – ударь, надо воспользоваться запрещенным оружием – пожалуйста!
– Голицыны-то чем вам не угодили? – слабым голосом спросил Петр Михайлович.
– Предательством! Попустительством! Слабоволием! – закричал Михалков.
Человек всегда может найти оправдание своим дурным поступкам…
– Мы требуем честной дуэли! – заявил я.
– Об этом не может быть и речи. Вы военнопленные, – парировал Михалков.
– Значит, вы должны относиться к нам согласно Женевской конвенции, – сказал я.
– А вас содержат в нормальных условиях, не пытают – чего еще нужно?
– Наручники хотя бы снимите!
– Снимите, – согласился Николас, кивнув своим подручным. – Они не понадобятся. И лекарства им!
Откуда-то из-за спин охранников появился невзрачный человек с двумя шприцами в руках. Меня и Петра Михайловича быстро скрутили, доктор сделал уколы. Я провалился в короткое забытье с тем, чтобы очнуться в кошмаре. Нам вкололи какой-то сильный наркотик. Действие его было совсем не приятным…
Как ни странно, часы у меня не отняли. Голицын оказался прав – время словно бы растянулось. За десять или пятнадцать минут нас посещали сотни кошмаров. Болезненное возбуждение, когда боишься каждого шороха и тени на стене, сменялось глубокой тоской и унылой апатией.
Тюремщики посещали камеру два раза – приносили воду. Обед и ужин нам не предложили, но нас это мало огорчило – есть совершенно не хотелось. Ближе к полуночи стало легче – только тело ломило, и в голове стоял гул. Вновь появился Михалков. На этот раз он был не так доволен, как прежде. Глазки бегали, рот подергивался.
– Будем договариваться, – сообщил он. – На рассвете вы примете ислам. Если нет – вас расстреляют как врагов народа. Если да – отвезут на острова Французской Полинезии. Катер стоит под парами.
– Почему на рассвете? – спросил я.
– Так я решил, – коротко ответил Николас. – А вы, Голицын, если не думаете о себе, подумайте о своем помощнике. Ему еще рано умирать.
– Да и мне рано, – с легкой улыбкой ответил Петр Михайлович.
– Тем более. Как и положено, при двух свидетелях-мусульманах вы прочитаете шахаду, объявите себя приверженцами ислама – и вперед, в свободное плавание.
– Нет, веру свою мы не предадим. Лучше погубить тела, чем души.
– Прямо вот так? – ехидно поинтересовался Николас. – Вы, может, и на практике проверяли? Откуда вам знать, что она есть, душа?
– Не стыдно вам, Михалков? – спросил Голицын. – В атеисты, что ли, подались?
– Мне не стыдно. Я даже по отношению к вам честен. Сможете умереть за веру – в мученики пойдете. Не сможете – значит поделом вам. А я поступаю во благо императора. И только.
