Мне удавались также разного рода трюки. Я мог жонглировать двумя мечами и длинным кинжалом, ловил напоследок острый клинок зубами, а рукоятки мечей ложились в мои вовремя подставленные ладони. Я скакал на лошади и разрубал на ходу стоявшее на голове одного из бледных придворных яблоко на две половины. Признаться, этот трюк дался мне далеко не сразу, частенько я срубал вместе с яблоком часть головы, но тренировки, тренировки и еще раз тренировки – и через несколько месяцев упорных занятий я уже вполне ловко выполнял его, к радости короля Бенедикта. Король хлопал в ладоши и искренне радовался, глядя на то, как я стремительно мчусь, пришпорив скакуна, затем клинок в моей руке приходит в движение, со свистом рассекает воздух – и куски яблока разлетаются в разные стороны, а бедолага, чьей головой я воспользовался на этот раз, испытав мгновенное облегчение (часто в буквальном смысле), падает без чувств. Обладая отличным слухом, я мог также с завязанными глазами сражаться с двумя противниками, ориентируясь исключительно по звуку. Одним словом, в освоении фехтовальной науки равных мне не было. Как только в моей руке оказывался меч, пусть даже и деревянный на первых порах, он становился продолжением моей руки – и клинок разил, не зная устали.
Фаир завидовал по-черному. Наблюдая за моими успехами в искусстве фехтования, глядя на то, как мы с Габриэлем Савиньи грациозно танцуем в тренировочном бою, делаем быстрые выпады и взмахи, а серебристые лезвия со свистом рассекают воздух вокруг нас и делаются почти невидимыми в своей стремительности, он хмурился, в ярости жевал тонкие губы и морщил нос. Осознание того, что он так навсегда и останется вторым, что ему не удастся превзойти меня в этом великолепном искусстве, не давало ему покоя. Иногда я поддразнивал его:
– Ну что, Фаир, может, немного пофехтуем?
– Отстань, – ворчливо говорил он, и глаза его вспыхивали холодным пламенем.
– А что так? Не хочешь?
Причина его нежелания фехтовать со мной была самой банальной. Однажды я крепко заехал ему тренировочным мечом по уху. Ухо покраснело, распухло и торчало неестественным огненным полукругом. Фаир жестоко мучился от боли и унижения, он бродил в окрестностях замка, а при встрече со мной у него был такой яростный вид, что мне казалось, будто я слышу, как скрежещут его зубы. После этого случая фехтовать со мной Фаир всегда отказывался. А ведь я не просто так провел эту профилактическую работу – было за что ему врезать.
Помню, я был поражен до глубины души, когда, прогуливаясь однажды по прилегающему к лесу оврагу, увидел, что Фаир сжег на костре рыжего кота, которого я, да и все остальные нередко подкармливали. Кот был всеобщим любимцем, и даже суровый Бенедикт порой, если рыжий попадался ему на глаза, ловил его и гладил до тех пор, пока животное не начинало вырываться. Тогда Бенедикт бережно опускал кота на землю и с улыбкой смотрел, как тот улепетывает. И вот теперь он был мертв по воле жестокого Фаира. Все то время, пока животное билось в муках, живодер стоял и наблюдал. Когда я подбежал к Фаиру, в его глазах я отчетливо узрел розоватую дымку наслаждения от созерцания боли живого существа. Я принялся трясти Фаира за плечи и орать: «Зачем ты это сделал?! Зачем?!» Мои крики его мало взволновали, он облизнул сухие губы и проговорил:
– Видел бы ты, как он горел!
Я отшатнулся. Откровение брата вызвало у меня оцепенение. Со странным чувством, что поведение Фаира остается для меня за гранью всякого понимания, я пригрозил ему, что, если он еще сделает что-то подобное, я его прикончу, затем медленно побрел к замку… А он остался там, в лесу, все продолжал глядеть затуманенным взором на пепелище и кусать до крови тонкие губы…
А несколько месяцев спустя Дартруг обратил мое внимание на то, что кто-то ловит ворон, ломает их блестящие смоляные крылья и вешает на деревьях вокруг фамильного замка…
– Какой-то живодер у нас тут объявился, – с неудовольствием проговорил Дартруг, – вот попрошу своих ребят, пусть подкараулят его. Поймать – и с живого шкуру содрать…
– Хорошая идея, – откликнулся я.
Через некоторое время развлечение с воронами наскучило мучителю. Оставив птиц в покое, юный Фаир нашел себе новую забаву. Как-то раз я оказался в его комнате. Отец попросил меня срочно позвать Фаира, так и не докричавшись, я толкнул дверь, оказалось, что она не заперта. Тогда я вошел и прямо посреди комнаты брата обнаружил самодельную гильотину с отчетливыми бурыми пятнами на деревянной подставке. Лезвие было настолько остро отточено, что я едва не обрезал указательный палец, когда прикоснулся к нему.
Должно быть, Фаир ловил дворцовых мышей и развлекался, отсекая грызунам головы. Что он испытывал при этом? Мне вспомнились его подернутые дымкой наслаждения глаза, и я в ужасе затряс головой, отгоняя неприятное видение.
Он вызывал у меня даже не ярость. Врожденной жестокостью, ненавистью ко всему живому Фаир вызывал у меня омерзение и острое желание раздавить гадину. Удар деревянным мечом – первое, что я предпринял, чтобы хоть немного охладить яростное чувство, которое все больше крепло во мне. Но на его испорченное сознание удар не оказал никакого воздействия.
По мере того как мы росли, вид у Фаира делался все более и более угрюмым, он уже не участвовал в совместных играх, не занимался фехтованием и стрельбой из лука, все больше отдалялся от остальных, предпочитая одиночество. И книги. Впрочем, далеко не всякую литературу, а по большей части оккультную. Тяжелые тома в переплетах из черной кожи, тисненных золотыми буквами. Он всюду таскался с трудами Агадона Разлучника, его привлекали опусы заклинателей и нумерологов, он вникал в толкования сновидений и изучал способы гадания по звездам. Что касается наук, имевших гораздо большее отношение к реальности, чем всякий оккультный бред, то к ним странный мозг Фаира совсем не был расположен. Когда все мы изучали алхимию, физические свойства тел, математику и языковые дисциплины, Фаир брезгливо морщился в ответ на слова учителей, а затем застывал и глядел в одну точку. Он концентрировал свой разум на чем-то постороннем, а может и потустороннем, и докричаться до его сознания, находящегося где-то очень далеко, было совершенно невозможно. Учителя вскоре махнули на Фаира рукой: этому мрачному принцу вся их ученая премудрость была ни к чему – он развивал в себе другое предназначение.
Отец был безутешен, глядя, как один из его сыновей все больше уходит от реальности в мистицизм. Он перепробовал все, чтобы отвадить Фаира от занятий колдовством, даже приглашал священника анданской церкви, которого сам же потом приказал гнать прочь со двора «поганой метлой», но все попытки Бенедикта переделать сына на свой лад не увенчались успехом: Фаир все больше напоминал свою мать – Тересу, о которой в народе укоренилась дурная слава ведьмы. Отношение это теперь проецировалось и на Фаира – его считали человеком с дурным глазом и черной душой, старались не попадаться ему на глаза и не разговаривать с ним. Люди отворачивались, когда мой младший брат шел по улицам Мэндома, они начинали поспешно креститься, завидев в отдалении его худую темную фигуру…
Помнится, король в желании переделать сына даже вызвал для него девушку легкого поведения по имени Липси. Отец надеялся, что ее визит может хоть как-то исправить искаженную личность Фаира и вернуть его к простым и славным земным ценностям, таким как секс и охота. В сопровождении нескольких стражей ее, несколько нетрезвую и, может быть, от этого постоянно сквернословящую, привели во дворец. Король был суров с девушкой, он кратко ввел ее в курс дела, доверительно сообщил, что речь идет об одном из его младших сыновей, который совершенно не приспособлен к жизни и неизвестно, что с ним будет, если Липси немедленно не заинтересует его чем-нибудь более увлекательным и волнующим, нежели мистицизм. Липси поняла задачу и решила, что просветить подростка, пусть и королевской крови, ей вполне по плечу. Оказавшись в покоях Фаира, которые в тот момент были пусты, она немедленно разделась и легла в его постель. Липси не спала, ожидая прихода своего подопечного, она отнеслась к своей миссии очень ответственно и собиралась исполнить ее как можно лучше.
