Драка продолжалась минут пять. Энди был хладнокровнее и лучше боксировал, а у Руди оказался хороший удар, и он несколько раз сильно ударил Энди. Ссадина у Энди под глазом снова открылась, и он потерял немало крови. Однако именно Руди первым прекратил драку. Некоторое время они смотрели друг на друга, потом Энди протянул руку. Швейцарец не обратил на это внимания и отвернулся, товарищи последовали за ним. После этого дружелюбнее они не стали, но преследовать нас прекратили.
Иногда Анжела требовала, чтобы мы брали ее с собой, и изредка получала улыбки: вероятно, потому, что она маленькая девочка, к тому же хорошенькая.
Она подружилась со старой лошадью, отставницей швейцарской армии, которая паслась в поле недалеко от пекарни. Однажды, поласкав лошадь и поговорив с ней, она сказала:
— Немного похожа на Принца. Тебе не кажется, Лаури?
Я осторожно ответил:
— Немного.
— А что будет с Принцем?
— Ничего. В конюшне за ним будут смотреть, пока мы не вернемся.
Она презрительно посмотрела на меня.
— Но мы ведь не вернемся. Так только говорят.
Я не знал, чего ожидать дальше, — может быть, слез, и поэтому пробормотал что-то насчет того, что не уверен, но что все образуется.
Когда я замолк, она сказала:
— Иногда мне снится, что я по-прежнему триппи. Нет, даже хуже — я знаю, что случилось, и ненавижу это, но ничего не могу с собой сделать. Проснувшись окончательно, я сначала пугаюсь, а потом… Не могу объяснить, как это. Но быть триппи — хорошо. Чувствуешь себя в безопасности.
Она сорвала пучок травы, и лошадь съела ее из рук.
Анжела сказала:
— Надеюсь, Принцу хорошо.
— Я в этом уверен.
Она снова посмотрела на меня.
— Не нужно притворяться. Я не хочу возвращаться — даже к Принцу.
Раньше мы никогда так серьезно не разговаривали, как в этот раз. И я понял, что она храбрая девочка и к тому же гораздо более взрослая, чем я считал. Я хотел, чтобы она поняла это. В нашей семье не принято обниматься, но я обнял ее, хотя с нами был Энди.
Я сказал:
— Пошли. Швейцба ждет нас с хлебом.
Все неожиданно изменилось, когда французская и немецкая армии без всякого предупреждения вторглись в Швейцарию. Все в деревне возбужденно обсуждали новость, на следующий день она опустела, все мужчины в возрасте между восемнадцатью и шестьюдесятью были призваны.
Изменилось и отношение тех, кто остался, может быть, потому, что их ненависть теперь сконцентрировалась на вторгшихся армиях. Нам улыбались и даже готовы были поболтать. И все были полны уверенности.
Фрау Штайзенбар, жена пекаря, два сына которой ушли в армию, сказала:
— Это ужасно, но, думаю, ненадолго. Французы и немцы всегда воюют. Швейцарцы не хотят воевать, но они храбрые и любят свою родину. Они быстро прогонят французов и немцев.
Мы с Энди пошли назад в гостиницу. Стоял серый холодный полдень. Хотя снега здесь еще не было, окружающие вершины белели свежими снегопадами.
Я сказал:
— Хорошо, что папа не швейцарец, его бы тоже призвали. Что же будет?
Тропа проходила над пропастью. Энди бросил камень, и я видел, как он упал на осыпь в сотнях метров внизу. Энди сказал:
— Швейцарцы считают, что раз они патриоты, то потягаются с кем угодно. Они не понимают, что значит противостоять триппи.
— Пассажиры в аэропорту перестали сопротивляться, когда солдаты начали стрелять.
— Это другое дело. К чему триподам беспокоиться из-за какой-то кучки людей? Не имеет значения, что с ними случится. Но теперь они шлют армии — армии людей, которые не боятся быть убитыми.
Я подумал об этом — воевать и не бояться быть убитым. Надо быть триппи, чтобы понять это.
— Не думаю, чтобы война дошла до Фернора.
И она не дошла. И фрау Штайзенбар оказалась права — война кончилась быстро, но не так, как она думала. На следующий день сообщили об отступлении на севере и на западе, а на утро все было кончено. Ильза переводила новости по радио: вечный мир пришел в Швейцарию, как и во все остальные страны. А следующую фразу даже я смог понять.
— Heil dem Dreibeiner!
Два дня спустя, глядя в телескоп, я увидел знакомый колесный пароход, прокладывавший путь по серым водам озера к Интерлейкену. И еще кое-что, неуклюже шагавшее по берегу. Я позвал папу и Энди.
Когда папа смотрел, я сказал:
— Теперь нам некуда бежать?
Папа выглядел усталым, подбородок его зарос, в черной щетине виднелись белые пятна. В прошлом он всегда брился, как только вставал. Не отвечая, он покачал головой.
Мы смотрели вниз, в далекую долину. Можно было видеть и невооруженным глазом, хотя и не так ясно, как он шагает по полям, не обращая внимания на то, куда ступает. Лицо у папы стало отчаянным и жалким. Я не понимал раньше, что чем старше человек, тем горше его отчаяние.
Я сказал:
— Но мы ведь так далеко. Они сюда, может, и не придут.
Он снова покачал головой, медленно, как будто ему было больно.
— Может быть.
Вышли Марта и Анжела. Марта смотрела скорее на папу, чем на треножник: спустя какое-то время она сказала мягче, чем обычно:
— Ильза с Швейцдедом — он себя не очень хорошо сегодня чувствует. Пойди посиди с ней.
В последующие дни мужчины начали возвращаться в Фер-нор. Пострадавших было немного, потому что война длилась очень недолго. А потом, однажды утром, придя за ежедневной порцией хлеба, мы увидели, что жители деревни носят шапки.
Я прошептал Энди:
— Что делать — быстро уходить?
— Это может привлечь внимание. Слушай, там Руди. Он не в шапке.
На Гернси мы узнали, что шапки надевают в четырнадцатилетнем возрасте, может, потому, что дети не представляют угрозы. Казалось, то же правило существует и здесь. Руди на год моложе нас, значит, Анжела в безопасности, но Энди и я рискуем. Мы пошли дальше, стараясь вести себя как обычно. В булочной герр Штайзенбар как раз принес поднос со свежим хлебом из пекарни, и фрау Штайзенбар за прилавком приветствовала нас обычным “Gruss Gott”. Все было как всегда, кроме одного: черные шапки покрывали ее заплетенные седые волосы и его лысую голову.
Фрау Штайзенбар расспросила нас о Швейцдеде и продолжала болтать, а я стремился побыстрее уйти. Наконец мы получили хлеб и сдачу и могли идти. Мы пошли по деревенской улице, но через пятьдесят метров встретили группу мужчин. Одним из них был отец Руди.
Он не похож был на полицейского: маленького роста, с нездоровым видом и телосложением. Но манеры у него были полицейские. Он встал перед нами, преградив нам дорогу.
