— Еще раз?
Я осознала, что проговорилась, и лицо мое вспыхнуло.
— Я слышала запись у тебя на «МайСпейсе», — призналась я.
— Правда? — На его губах обозначилась улыбка. Та же самая улыбка, которую я видела в первый день этого учебного года в кабинете химии, когда Тристен подумал, что я за ним наблюдаю. — Слышала?
— Я… То есть Бекка открыла твою страницу. — Я свалила все на подругу, снова краснея.
— Ах да, Бекка. — Улыбка его угасла, и он повернулся к роялю.
Я вдруг вспомнила, что она начала рассказывать о том, как виделась с Тристеном прошлым летом. Но не закончила. Что тогда между ними произошло?
— Посмотрим, на что годится этот заброшенный инструмент, — сказал Тристен, меняя тему, и уселся за рояль.
Я стояла посреди комнаты, единственная слушательница, и чувствовала себя крайне неловко. Я ждала, когда Тристен заиграет ту чудесную мелодию, которую я слышала прежде. Чего я не предполагала, так это того, что Тристен так сильно преобразится.
Он закрыл глаза, поднял руки над клавиатурой, напряг пальцы. И когда заиграл, легко ударяя по клавишам, извлекая из них нежную мелодию, показалось, что он здоровался с инструментом, предлагал ему свою дружбу. Мне стало ясно — он очень необычный человек, и все, что он делает, похоже на… волшебство.
Рояль был явно не настроен, некоторые ноты звучали диссонансом даже на мой невзыскательный слух, но почему-то это не имело никакого значения. Я завороженно слушала, а Тристен играл невообразимо грустную, красивую мелодию. Даже фальшивые ноты не портили ее — он как шеф-повар добавлял горькие травы в сладкое блюдо, чтобы создать совершенный вкус.
Как под гипнозом я подходила все ближе, и мрачная мелодия, которую играл Тристен, зазвучала с какой-то полной безнадегой, руки его сместились в левую часть клавиатуры, плечи напряглись. Но сам он был расслаблен, лицо казалось умиротворенным.
Он выглядел божественно, просто божественно.
Бекка права. Тристен действительно красавчик. Но когда он сидит у рояля и играет, его можно назвать только «божественный». Не «милый», не «привлекательный», и даже не «красивый». Во время игры его внутренняя сила становится мощнее, «ослепительнее».
Я подошла ближе, но Тристен уже заканчивал эту горько-сладкую композицию, в которой чувствовались уверенность и мощь, такие же, как в его походке или жестах. Пальцы уже скакали по клавиатуре, крещендо ускоряюсь и становилось громче, грохотала в толстых оштукатуренных стенах нашей гостиной, он начал стучать по клавишам, играя захватывающе и яростно. Это было мощнее бури, разыгравшейся несколько дней назад.
Когда я уже думала, что Тристену ничего больше не выжать из нашего старого рояля, что композиция почти закончилась, с довольным и даже каким-то блаженным лицом он провел пальцами по клавишам и полностью смазал концовку. И я едва не вскрикнула от ужаса, словно этим можно было как-то спасти испорченное впечатление. Но Тристен… улыбнулся.
Я была просто ошарашена. Я никогда не видела, чтобы человек радовался, испортив что-то. Особенно когда это что-то было столь прекрасным.
А потом он повернулся ко мне, открыл глаза, и я увидела синяк и — отблеск того мрака, в котором родилась эта композиция.
— Тристен… супер!.. — Я не знала, что тут еще можно сказать. Ни о музыке, ни о том, что я увидела у него в глазах. — Супер!
Тристен, похоже, воспринял это как комплимент.
— Спасибо. — А еще он кивнул в направлении мольберта: — Твоя работа мне тоже понравилась.
Я снова почувствовала, как щеки покраснели, и бросила взгляд на портрет, который я наскоро попыталась спрятать, придвинув к стене.
— Я думала, ты не видел.
— Сходство очень точное, — прокомментировал Тристен, и я поняла, что он снова надо мной смеется. — По крайней мере, очень на тебя похоже, хотя я успел взглянуть на него только мельком, прежде чем ты его развернула.
Так, значит, он и это заметил. Мои щеки стали совсем пунцовыми.
— Он еще не закончен.
Меня смутило то, что он заметил мою попытку спрятать картину, но еще я поняла, насколько бледны мои попытки творчества в сравнении с даром Тристена. Никто никогда не подумал бы глумиться над тем, что он только что сыграл, никто не сказал бы ему, что тут «не отражена сущность автора». Я его едва знала, но, когда слышала его игру, понимала, что вижу его самого. Даже то, что он скрывает ото всех.
Я снова смущенно уставилась на мольберт.
Так вот чего не хватает в моей работе! В глазах! Тьмы, которая, я знаю, проскальзывает иногда. Но ее просто не могло быть на прошлогоднем портрете, его сняли еще до того, как убили отца… еще до того, как на меня стала наваливаться настоящая чернота, когда я узнала, что отец меня обокрал.
Не думаю, что кому-то было бы интересно увидеть ее в картине? Мою потерю и мою злость… они отвратительны. Разве нет? Это та часть меня, которую надо не только скрывать, от нее надо избавиться.
— Джилл. — Голос Тристена вернул меня к реальности. Он встал и вышел из-за рояля.
Я повернулась к нему, беспокойно убрала за ухо прядь волос и, к удивлению своему, заметила, что, пока я смотрела на картину, он снова стал серьезным.
— Да?
— Об искусстве хватит, — сказал он, направляясь ко мне. — Посмотрим на ящик.
Глава 14 Джилл
— Я не заходила в кабинет с тех пор, как умер отец, — призналась я, пытаясь вставить в замочную скважину ключ, который достала из маминой шкатулки с украшениями. Но рука дрогнула. Что я почувствую, когда увижу отцовские вещи?
— Почему? — поинтересовался Тристен, стоявший сзади меня в полутемном коридоре. — Почему сюда нельзя заходить?
— Не знаю, — призналась я, думая о том, что мне было бы комфортнее, если бы он чуть отошел. — Просто нельзя. — Пальцы продолжали вертеть ключ. Что я там увижу? Может, я совершаю ошибку? А почему Тристен передумал?
— Джилл. — В его голосе слышалось нетерпение. Он положил ладонь на мою руку, заставив меня вставить ключ в замок, и повернул мое запястье — мягко, но уверенно. Он прижался грудью к моей спине и, слегка навалившись на меня, открыл дверь.
Дверь распахнулась, и первое, что я увидела в кабинете, освещенном лишь лучами луны, был мой отец — он улыбался мне.
Глава 15 Джилл
— Папочка…
Это детское слово, которого я не произносила лет с шести, в пыльном кабинете прозвучало очень громко. Мне, наверное, следовало смутиться из-за того, что я сказала это при Тристене, но я как-то забыла о том, что он стоял рядом, тупо пошла к отцовскому столу и взяла с него фотографию в черной рамке.
На ней мы всей семьей щурились на солнце на фоне Атлантического океана. Отец обнимал меня за плечи.
