Но это относилось к области догадок, а вот патруль – четыре всадника на разномастных лошадях – являлся фaктoм вполне реальным. Завидев машину, крокодильеры открыли огонь, Саймон резко свернул к обочине, приглушил мотор и скатился с сиденья в бамбуковые заросли – не такие густые, как вокруг разоренной фазенды Пачанги, зато с шипастыми кактусами, торчавшими среди зеленых коленчатых стволов. Колючий шар ужалил его в поясницу, другой, пронизав шипами грубую ткань куртки, впился в бок, но Саймон терпел и молчал, не шевелясь и старательно изображая покойника. По дороге, все ближе и ближе, цокали копыта, и ему не хотелось, чтобы патрульные снова начали стрелять, изрешетив автомобиль. Лиловый лимузин был самым быстрым средством передвижения, а в данном случае – единственным и жизненно необходимым; крометого, Саймон чувствовал, что привязался к нему в гораздо большей степени, чем к колумбийским глайдерам и вертолетам. Все-таки этого монстра он захватил в бою и ездил в нем не один – с Мигелем, Пашкой и Филином, а главное – с Марией!
– Фартовая тачка, – послышался голос с дороги. – А мясо где? Мясо куда отвалило? В кусты? Другой, коротко хохотнув, пробасил:
– Может, сдохло, а может, сидит в кустах и гадит. Счас проверю, Пахарь, и счетец будет ноль-один. Не люблю оставлять свидетелей.
– Я тоже, – пробормотал Саймон, поднимаясь. «Рейнджер» с негромким гулом дернулся в его руке, потом испуганно заржали лошади, грохнули копытами о землю, кто-то захрипел, падая с седла, кто-то, захлебнувшись кровью, вы-. крикнул проклятие, и наступила тишина.
– Счет четыре-ноль. – Вложив пистолет в кобуру, Саймон направился к машине, проверил, что сумка с маяком цела, и включил мотор.
Поворот на приморскую дорогу, которой его везли вчера, был уже рядом, метрах в трехстах. Охраны здесь не обнаружилось, только торчал посередине фанерный щит с эмблемой смоленских – старинной пушкой на колесном лафете. Саймон притормозил, соображая, не разнести ли фанерку в клочья, потом, усмехнувшись, аккуратно объехал щиток. Пушка не вызывала у него раздражения. В конце концов, он сам имел право на этот герб, принадлежавший его родному городу, и если как следует разобраться, права его были неоспоримы. Во всяком случае, они представлялись более вескими, чем у дона Грегорио или, скажем, у покойного Карло Клыка. Но гербы в отличие от людей не склонны к персональному волеизъявлению; люди выбирают их, позорят или покрывают славой, чернят и золотят, и случается так, что грозный лев становится символом мира, а древние знаки звезды и креста – синонимом ужаса.
Размышляя на эту тему, Саймон проехал километров сорок, потом загнал машину в лес, укрыл под плотным пологом лиан, а сумку, где хранились маяк и тетрадь Майкла-Мигеля, закопал под корнями развесистой сейбы. Грохочущий автомобиль был слишком заметным и шумным, и хоть в Кратерах наверняка ждали гостей, все же оповещать о них не стоило. Как говорил Чочинга, тихий клинок выпьет больше крови.
Он двигался по лесу, торил дорогу меж стволами дубов и сейб, проскальзывал под лианами, огибал заросли – серая мелькающая тень среди других теней, коричневых, лиловых, зеленоватых. Эта чаща не походила на тайяхатские джунгли, полные опасного и хищного зверья; здесь самым смертоносным обитателем был ядовитый паук-птицеед, самым быстрым – обезьянка-сапажу, а самым сильным – древесный удав. Кроме них, тут в изобилии водились птицы: сине-желтые ара с черными полосками вокруг глаз, туканы с чудовищными клювами, большие пестрые голуби, стайки невесомых колибри – совсем крохотных, темно-зеленых, и покрупнее, с золотистым металлическим отливом. Саймон, окунувшись в это щебечущее, чирикающее, свистящее птичье царство, заметно повеселел, потом на глаза ему попался удав-констриктор, свисавший с ветки, серый с белыми пятнами и совсем не похожий на Каа – но все-таки змей. Губы у Саймона дрогнули, он вытянул руку, коснулся холодной гладкой кожи и произнес традиционное пожелание: пусть не высохнет кровь на твоих клыках! Лицо его снова сделалось мрачным; ему подумалось, что сказанное не имеет смысла – констриктор в отличие от Каа не рвал добычу зубами, а заглатывал целиком.
Полдень настиг Саймона с сотне шагов от решетки, что разделяла лес и парк, окружающий Кратеры. Впрочем, разделение было условностью; растительность по обе стороны ограды казалась такой же дикой, буйной и неистовой, деревья – такими же огромными, а птичий хор – таким же оглушительным и звонким. Уцепившись за лиану, Саймон полез на дуб с черной морщинистой корой, затем перебрался на другое гигантское дерево, путешествуя с ветви на ветвь на головокружительной высоте. Солнце жгло его обнаженную шею, теплый ветерок раскачивал ветки, пошевеливал листву, и он скользил все дальше и дальше, сообразуясь с этими раскачиваниями, подрагиваниями и шевелениями – не человек, а призрак, порыв налетевшего с моря бриза.
Ограда осталась внизу – он прошел над ней по ветви, похожей на мохнатое изломанное щупальце с десятками покрытых листьями отростков. Ветвь под ногами была основательна и неподвижна, ветки-отростки шумели и трепетали, скрывая его путь. Он двигался к белому зданию на побережье, к замку с невысокими башнями, глядевшими друг на друга через огненный провал; он уже мог различить его плоскую кровлю, зубцы ограждающего парапета и темные фигурки часовых. Над крышей поднимался пар – видно, ее поливали водой, чтоб охладить нагретые солнцем камни. В полупрозрачном белесом мареве фигуры стражей расплывались, как восковые статуэтки на раскаленной печи; воздух был густым, плотным, и даже бриз, которым тянуло с моря, скорее обжигал, чем приносил прохладу.
«Сиеста, – мелькнуло у Саймона в голове. – Лучшее время для внезапных визитов. Кто может, спит в прохладе, а кто не спит, тот дремлет. Даже те, кому нельзя дремать».
Он поднялся вверх по стволу, не обращая внимания на зной, стиснувший его жаркими лапами. Зной и холод, жара и стужа были частыми спутниками его работы, особенно в Каторжных Мирах – тропическом Тиде, ледяной Колыме или безводной Сахаре. Да и на прочих планетах, вполне цивилизованных и обжитых, имелись неприятные районы – вроде Восточной Пустыни на Аллах Акбаре, где у верблюдов глаза нылезали на лоб. И большая часть конфликтов, споров, драк и ссор, будто повинуясь всемирному закону подлости, случалась именно в этих районах – там, где слишком жарко или слишком холодно, слишком ветрено или слишком сыро. Саймон привык не замечать подобных мелочей.
До края крыши оставалось метров восемь, главным образом – по вертикали. Расстояние прыжка, но прыгать было еще рано. Распластавшись на ветке и осторожно ворочая головой, он разглядывал крышу, кратер в полукольце огромных сейб, повисшую над пропастью беседку, кусты роз у водоема и морской берег. На берегу и в море ничего не изменилось: яхта и катер на месте, только исчез бронированный дредноут Пименталя. Над трубой катера курился дым – верный признак того, что он в любой момент может отчалить от берега. На яхте тоже разводили пары и драили палубу – не меньше двух десятков человек, на первый взгляд – безоружных. Пляж, бассейн, беседка и дорожки в розарии были пустынны, но на крыше Саймон насчитал шестерых: четверо потели у пулеметов, а двое мотались от башни к башне, тоже потели и пили воду из стоявшего у парапета бачка. Еще он заметил световые люки, застекленные, в форме призм, с распахнутыми дверцами; их было три – один, самый большой, в центре и пара по краям.
