Неправильный воин, подумал я о Феспии. Потом заглянул в мешочек, что дала мне госпожа Танутамон — в нем позванивали кольца, серьги и браслеты, а еще лежало ожерелье из серебряных пластин, должно быть, дар супруги повелителя. Разглядев все это, я отправился к Тхути. Писец знал о каждом человеке, близком господину, был ли тот знатный сановник, иноземец или слуга, что носит за Несубанебджедом опахало. По словам Тхути, Феспий появился в Танисе лет восемь назад, и его поставили над десятком ливийцев, особенно буйных и задиристых. Феспий для начала их избил. Один Амон знает, как ему это удалось, ведь ливийцы парни крепкие, из тех, что камень лбом расколют. Но Феспий колотил их и колотил, пока они не устрашились и не стали подползать к нему на коленях, посыпая голову песком. Так он возвысился над другими мелкими военачальниками, был удостоен чина знаменосца
[39]
и благоволения владыки. О прочем Тхути не ведал или не пожелал мне рассказать, но было ясно, что Феспий — человек доверенный. Он происходил из какого-то северного племени, обитающего на окраине мира, из экуэша или кефти. Мы с Тхути согласились, что это дикий и странный народ, где всех мужчин обучали только драться, причем с самого юного возраста.
Поразмыслив, я решил, что такой спутник мне полезен, ибо я тоже отправляюсь в места дикие и странные, а с дикарем лучше столкуется дикарь, особенно обладающий увесистыми кулаками. Поистине финики с кривой пальмы так же хороши, как и с прямой! Остальное — в воле Амона.
Вечером Усерхет выдал мне плащ, шатер и чашу, а к этому — половину мешка зерна и запечатанные кувшины с маслом и вином. Плащ был изрядно потерт, шатер тоже оказался не новым, зато чаша сияла золотистой бронзой. Я велел Брюху перетащить все это добро в мою комнату, а сам провел часть ночи с управителем, в приятной беседе у накрытого стола. Я пил и ел и славил щедрость Несубанебджеда, хотя дары его были скудными. Но тот, кто не лишен разума и кому досталась самая малость от господина, знает, как себя вести: благодари и кланяйся, кланяйся и благодари.
Вскоре, как было обещано, я взошел на корабль Мангабата, сел на кормовом помосте и отправился на север со своими спутниками. Случилось это в первый день осени, в месяц фаофи.
ДОР ФИЛИСТИМСКИЙ. КРАЖА
Мы снова в море и плывем в Дор.
Мангабат посадил гребцов на весла, и парус тоже поднят. Кормчий торопится, спешит — если догонят нас филистимские суда, не уберечь ни груз, ни жизнь. Но меня разбойники больше не страшат. Утром я молился Амону, и было мне знамение: пролетела над берегом птица, похожая на сокола. Сокол же — птица Гора, а значит, властелин богов послал ее в ответ на мою молитву, чтобы ободрить и напомнить: великий Амон-Ра со мною. Здесь он, в кедровом ящичке, под кормовым настилом…
Мы отправились в путь с первым светом дня и к полудню достигли места, где берег сворачивает к северу. Обрывистые скалы страны Син сменились более приветливыми видами; кое-где я мог разглядеть пальмовые рощи, поля и виноградники, рыбачьи хижины и поселения из трех-четырех десятков домишек, которые тут именуются городами. Началась филистимская земля, казавшаяся после бесплодных гор и камней Сина обетованным краем. Но, если вспомнить Та-Кем, мою родину, могучую Реку, каменные громады храмов и древних усыпальниц, многолюдные города и высокое чистое небо, если вспомнить все это, понимаешь: здесь убожество и глушь, здесь стадо гусей — богатство, а грубая постройка из камня — дворец.
Феспий дремлет, Брюхо, мой раб, спит, уткнувшись носом в мешок с финиками. А вот гребцы в испарине, они ворчат, ругаются, щерят зубы. Харух, мой недоброжелатель, смотрит волком. Кормчий погоняет людей и в ответ на их ругань ревет быком: разленились, кал гиены!.. чтоб Сетх проткнул вас колом от глотки до задницы!.. гребите, пропойцы вонючие!.. чтоб Анубис вам кишки вывернул!.. ровнее гребите, или не будет вам в Доре пива и баб!.. Харух кривится. Он вовсе не против девок и пива, но заработать на них хотел бы как-нибудь иначе. Ибо тяжел труд гребцов! Ворочают они весла под палящим солнцем, и нет у них времени передохнуть и сделать глоток воды.
Запах потных тел невыносим. Хорошо, что я на кормовом помосте — вонь немного относит ветром. Я смотрю на гребцов и думаю: воистину человек зарождается между мочой и калом и в дни свои глотает слезы и прах. Правда, гребцы не плачут, а скрипят зубами и дышат, будто загнанные лошади.
Зато плывем быстро. Мыс за мысом, бухта за бухтой уходят назад, берег становится все зеленее, пальмы и оливы все выше, в море все больше рыбачьих челнов. Но слышал я от Тхути, что сколько бы ни собирали здесь олив и фиников, ни ловили рыбы, ни разводили стад, а прокормиться не могут. Не могут без Та-Кем! Ибо за прибрежной полосой — горы и безводная пустыня, а реки, подобной Хапи, нет. Писец говорил, что большие реки есть на восходе, но странные — текут не с юга на север, как Хапи, а с севера на юг. Тех рек достигли воины Та-Кем, которых вел владыка Тутмос
[40]
— да будет он благополучен в Полях Иалу! — достигли их, удивились и назвали Перевернутыми Водами.
Корабль! Лицо Мангабата омрачилось; любит кормчий, когда в море нет ничего, кроме волн и дельфинов. Он зарычал на рулевых, приказывая держать подальше от берега, где течение сильнее. Мы плывем в его струях, а встречное судно идет против тока воды, идет медленно, на веслах, но может повернуть, поднять парус и ринуться за нами. Одна надежда, что его гребцы устали больше наших!
Феспий уже не дремлет — он вытянул из-под настила свой увесистый сверток и взялся за ремни. Если корабль разбойничий, будет угощение злодеям, топор или меч из острой бронзы. Мангабат вооружился копьем, второе протягивает мне. Откуда-то появились ножи и дротики; мореходы, не переставая грести, передают оружие друг другу. Гребут мощно, ровно, в полную силу, и теперь их не надо подгонять. Пот заливает глаза, тела и руки двигаются в едином ритме, рты раззявлены, и вырываются из них бульканье и хрипы.
Сжимая древко копья, я молюсь Амону. Только он знает, кого мы встретили — филистимцев, кефти, шекелеша, разбойных людей с Иси или мирный торговый корабль. Сердце мое сжимает страх, и не ведаю я, чего боюсь — собственной гибели или того, что придется ударить копьем человека. Уже не молод я годами и выпало мне всякое — проводил я на Запад мать и отца, познал женщину, родил детей и, стоя у храмовых врат, видел великих и малых, вел их к богу и шептал в ухо Херихору сказанное ими. Творил я хорошее и плохое, разное творил, только не убивал людей. Не мое это дело — дробить кости, сносить головы и тыкать в печень копьем.
Вероятно, Феспий ощутил мой ужас. Наклонился ко мне, прошептал: «Будет драка, прячься под настилом». Его тюк еще не развязан, он еще не прикоснулся к оружию. Сидит в свободной позе, тело расслаблено, но глаза не отрываются от чужого корабля.
