– Вот! И я скажу господину Руа все, как ты велел. Завтра мой корабль поплывет в Танис, а вернусь я дней через двадцать.
– Пусть будет легким твой путь, — сказал я и поднялся.
Шагая по берегу, я слушал мерный рокот волн и размышлял о том, что сделает правитель Таниса, узнав о постигших меня бедствиях. Мог ли он и правда разгневаться, положить Мангабата под палки, а потом и беднягу Ун-Амуна? Такой исход не исключался. Золото и серебро были доверены мне, а я не сберег сокровищ — значит, плохо за ними следил! Во власти великих искать на малых вины и находить их столько, сколько пожелается! Но я принял бы любую кару, лишь бы исполнился мой умысел. А был он таков: получить от Несубанебджеда не одни слова, а нечто более веское, звонкое и блестящее. Ведь дело не во мне, а в барке Амона! Меня можно наказать за нерадение, но от этого не вырастут деревья аш в Танисе и Фивах. Они здесь, в Библе! Только упрямый Закар-Баал не пускает меня в город, не хочет обменять кедровые бревна на серебро… возможно, по той причине, что серебро не из Фив и Таниса, а с тирской посудины… Значит, краденое!
Узнав о моих злоключениях, Несубанебджед мог все разрешить, как подобает благочестивому владыке. Нужно серебро?.. Так вот оно! Тридцать дебенов в Тир, чтоб успокоить купца Баал-Хаммона, а остальное — князю Библа за кедровый лес… Серебро примиряет спорящих, смягчает сердца владык и заставляет лесорубов взять топоры и вонзить их в дерево. Если пришлет серебро правитель Таниса, рухнут кедры в горах и лягут бревнами на берег. Только бы прислал! Не ради меня, ради Амона!
Но было у меня дурное предчувствие. Господин наш Несубанебджед — непростой человек, и верно сказал о нем Феспий: у него одно на языке, другое на деле, а третье на уме. Из тех он людей, что способны разом поймать двух зайцев! Вот только каких?
Размышляя об этом, я лишь грустно усмехался. Мне ли, ничтожному, прозревать пути владыки! Мне ли знать, в какого зайца полетит его стрела! Мне ли ведать, что он скажет, что сделает и что подумает! Но отчего-то казалось мне, что скорее с неба посыпятся финики, чем привезет Мангабат серебро из Таниса.
Добравшись до шатра, я обнаружил там десяток мужчин и женщин из рыбачьей деревушки. Они глазели на моего кушита и шептались, изумленно поднимая брови и всплескивая руками. Должно быть, вид чернокожего был им в диковинку, и теперь они гадали, почему он потемнел — может, от какого-то недуга, или хозяин его покрасил для развлечения, или он вообще не человек, а мелкий демон. Брюхо, ничего не понимая, сидел скорчившись и испуганно зыркал на рыбаков. У него, наверное, тоже бродили всякие мысли, а главная была такой: не съедят ли его. Могли бы и съесть — эти рыбаки и их женщины выглядели нищими, оборванными и такими худыми, что, коснувшись живота, я бы нащупал позвоночник у любого.
– Хозяин! — завопил Брюхо, увидев меня. — Я не звал их сюда, хозяин! Я ничего им не сделал, только набрал воды в котел! Я…
Велев ему закрыть рот, я вытащил из мешочка медное кольцо и вложил его в руку рыбака, самого старшего среди них. Потом прикусил зубами палец и сказал на языке Джахи:
– Рыба! Хочу есть! Принеси мне рыбы!
Кажется, рыбак меня понял. Бережно спрятав кольцо в своих лохмотьях, он что-то проворчал, кивнул и повернулся к деревне. Остальные потрусили за ним и скрылись среди пальм, оставив нас у шатра на опустевшем берегу. Брюхо, приободрившись, стал разводить костер и греть воду, а я опустился на колени перед статуэткой бога и вознес молитву. Был полуденный час, волны с шипением набегали на берег, ладья Амона плыла в высоком небе, море переливалось и сияло солнечными бликами. Я молился о том, чтобы путь Мангабата был прямым и быстрым и чтобы князь Таниса снизошел к словам, которые передаст ему кормчий. И тогда…
Раздался шелест шагов, и моя молитва прервалась. Это был старый рыбак, но тащил он не только рыбу в корзине, но еще и тощую девчонку лет десяти, голую, смуглую, с битыми коленками и затравленным взглядом. Частью жестами, частью словами рыбак объяснил, что предлагает мне ее купить для ночных утех и просит немного, три медных кольца. Он даже похлопал девчонку по заду, на котором мяса было столько же, сколько в хвосте воробья. Дикари, подумалось мне; отец торгует дочерью или дед внучкой. Она была постарше моих дочерей от Туа, но явно не брачного возраста, да и через три-четыре года такой заморыш не подойдет для постели.
Я показал на статую Амона, что виднелась в распахнутом шатре, склонился перед ней и сделал жест отрицания: бог не велит! Старик недовольно сморщился, но я, забрав у него корзину, сунул в заскорузлую ладонь медное кольцо и произнес: «Рыба! Еще рыбы! Другой день. Завтра».
Рыбак и девочка ушли, и я вернулся к прерванной молитве. Я снова просил о легком пути для Мангабата и о том, чтобы Амон направил сердце князя к дороге щедрости. Тогда приплывет Мангабат обратно с ларцами, полными серебра и золота, и войду я в город не разбойником, не причиной раздора между Тиром и Библом, а как божественный посланец; войду во дворец, открою ларцы, и ослепленный Закар-Баал с радостью приветствует меня и отправит в горы лесорубов с бычьими упряжками. Я так размечтался об этом, что, закончив молиться, вышел из шатра и простер руки к небесам, ожидая счастливого знамения.
Но финики с неба не посыпались, и соколы там тоже не летали.
* * *
Шли дни. Каждый вечер Бен-Кадех приходил ко мне — один, либо с Эшмуназаром, или с мальчишкой, тащившим вино и хлеб, — и повторял мне слова владыки Библа. Но ничего другого, кроме слов, не случилось, и вскоре я понял, что Закар-Баал не хочет выдворять меня из Библа силой. Все же я считался посланцем Херихора и Несубанебджеда, и волочить меня на корабль или гнать плетью, покалывая в ягодицы копьями, было не очень дружеским жестом. Правитель Библа наверняка рассчитывал, что я уберусь сам, когда мной овладеют отчаяние и тоска по родине. Во всяком случае, Бен-Кадеху не поступали приказы явиться к египтянину с десятком стражников, скрутить строптивца и бросить на судно, плывущее в Танис.
Не помню, в двенадцатый или тринадцатый день своего сидения я поведал Бен-Кадеху и Эшмуназару о посещении рыбаков и тощей девчонке, которую мне предложили купить. Смотритель нахмурился и сказал, что пошлет в деревню воинов, дабы те древками копий вколотили в рыбаков почтение к моей персоне. Тогда эта низкая шваль перестанет мне докучать и больше не приблизится к шатру со своим худосочным товаром. Но я упросил Бен-Кадеха не наказывать рыбаков. Теперь они не приходили ко мне толпами, не пугали кушита, а раз в два-три дня появлялся знакомый старик с корзинкой рыбы и прочих морских даров. Получив медное кольцо, он низко кланялся, благодарил и уже не пытался всучить мне свою дочь или внучку.
Эшмуназар молча слушал наш разговор, морщась, поглаживая холеную бородку и недовольно поднимая брови. На следующий день он появился утром у моего шатра, и не один, — приехал на повозке с возничим. В повозку были запряжены два упитанных осла, ремни упряжи усеивали бронзовые бляшки, над возком был натянут полотняный тент, а дно покрыто толстым шерстяным ковром. Я и раньше догадывался, что Эшмуназар — юноша отнюдь не бедный, но великолепие его выезда меня потрясло. Надо добавить, что возница, крепкий детина, был вооружен дубинкой и топориком, а на головах ослов развевались страусиные перья, собранные в султаны. В этих диких краях такой возок был редкостью, достойной князя!
