– Это все домыслы.
– Согласен, домыслы. Но мы их проверим.
– Это как, интересно?
– Так же как проверил Морт. Мы здесь для того, чтобы все узнать. Вот и узнаем, – сказал Орвелл, помолчал и продолжил: – это мое последнее распоряжение как командира космического корабля. Хлопушка больше не космический корабль, она уже не взлетит. Я не имею права приказать это никому другому, кроме самого себя. Я приказываю себе…
– Нет, – сказал Дядя Дэн.
– Не нужно меня перебивать.
– Ты не сделаешь этого.
– Это мой долг.
– Не надо повторять заученных фраз. Твой долг – остаться командиром.
– Ну так что же? – спросил Анжел, – будет кто-нибудь проклинать Бэту или нет? Лично я не буду и никакие приказы меня не заставят.
– Это сделаю я, – сказал Дядя Дэн.
– Почему ты? – спросил Орвелл.
– Во-первых, потому что я этого хочу; во-вторых, потому что кто-то должен все выяснить до конца; в-третьих, потому что у тебя сегодня день рождения – а это не время, чтобы умереть; в-четвертых, потому что Кристи беременна, я это заявляю как врач. Пусть хотя бы у этого ребенка будет отец.
Кристи слезла со стола и села в дальнее кресло.
– Это правда?
Она промолчала и по тону молчания всем стало ясно.
– Хорошо, – сказал Орвелл, – но только если ты сам этого хочешь. И знай – никто из нас этого не забудет.
– Я не умею рожать детей, – задумчиво произнесла Кристи. – Их что, действительно кормят грудью?
Дядя Дэн решил провести эксперимент на открытом воздухе. Он не хотел ни в кого превращаться, хотя Анжел и предложил свои услуги. Он не хотел превращаться в механизм и поэтому не мог произнести проклятие внутри Хлопушки.
Хлопушка тоже была большим механизмом. Что случится, если она сойдет с ума, как первый Зонтик? Он выбрал заснеженную поляну на полпути к лесу. Было холодно и он надел фиолетовый комбинезон с теплонепроницаемой прокладкой. Он попрощался с каждым за руку, отвернулся и медленно пошел по глубокому, выше щиколоток, снегу. Снегопад прекратился, но стало заметно холоднее. Температура опустилась до минут двадцати трех. Был слышен громкий скрип каждого шага. Легкий ветер играл снеговыми змейками.
Дядя Дэн постоял с минуту, наклонив голову, потом выпрямился, поднял руки к небу и сказал что-то. Все ждали.
– Прошло сорок пять секунд, – сказал Морис, – сорок семь. Сорок девять.
Фиолетовая фигура на снегу стала растворяться. Вначале это было похоже на туман, потом исчезла верхняя половина и ноги зачем-то переступили на месте.
Когда фигура исчезла полностью, темные пятнышки следов потянулись в сторону леса. Кристи коснулась стрекозы на плече.
– Двести двенадцать секунд до начала процесса и двести сорок семь до конца процесса, – сказала стрекоза и замолчала.
Шаги все еще уходили. Орвелл прислушался, чтобы уловить скрип, но было слишком далеко. Он подумал, хочется ли ему жить, и ответ уже не был столь однозначен.
54
Когда настала ночь (а шестьдесят вторая хорошо чувствовала время, она обходилась без окон) – когда настала ночь, то освещение выключили. Комната сразу ослепла, не было даже маленькой световой щелки у двери. Голос снова проснулся в ее голове.
– Здравствуй.
Голос был женским и приятным.
– Здравствуй, – ответила шестьдесят вторая.
– Ты не скучала сама?
– Я ждала тебя. Ты мне скажешь, что нужно делать?
– Да. У тебя сейчас день или ночь?
– У меня началась ночь и очень темно. А у тебя?
– У меня еще не началась. Слушай. Ты умеешь плакать?
– Если нужно, то умею.
– А сильно плакать?
– Если сильно заплакать, то они уколят лекарство, а лекарство плохое, я не хочу.
– Не бойся, – сказал голос, – сегодня они не уколят лекарство. Они ведь не давали тебе есть сегодня, правильно?
– Да.
– Это все потому, что ты нужна им завтра для исследования. Ты им нужна такая как есть – без лекарств и без еды. Сегодня ты можешь плакать сколько хочешь. Договорились?
– Да.
– Тогда поплачь сейчас. Когда придет ночной педагог, то скажи, что ты хочешь по маленькому.
– Он принесет горшочек.
– А ты плачь изо всех сил и говори, что не хочешь горшочек, кричи: «я уже большая!». Запомнила?
– Да.
– Тогда он снимет с твоей ноги цепочку и выведет тебя из комнаты. Он поведет тебя в туалет и там будет присматривать за тобой. Но ты скажешь, чтобы он ушел за дверь. Ты все помнишь?
– Я очень хорошо помню, – сказала шестьдесят вторая.
– Когда он выйдет за дверь, ты закроешься изнутри. Там есть такой замочек, ты дотянешься. Потом залезешь по трубе – там трубы изогнуты, удобно – и откроешь крышечку, белую крышечку, ее почти незаметно в стене. Ты маленькая, значит, ты сумеешь туда пролезть. Там темно, но не страшно.
– Я никогда ничего не боюсь, – ответила шестьдесят вторая.
– Ну и зря. Все люди боятся. А ты – надежда будущих поколений. Тебе можно бояться, но не сильно.
– Хорошо, я буду бояться не сильно.
– Ты пролезешь по трубе и выйдешь куда-нибудь. Ты будешь на улице. Ты будешь рассказывать мне о всем, что видишь, а я буду говорить тебе куда идти. Но ты же не запомнила так много?
– Я все запомнила, – сказала шестьдесят вторая и начала хныкать.
55
По ночам городская жизнь замирает. Еще работают подземные скоростные трассы, еще светятся окраины желтоватым мутным кольцом над горизонтом, но в центре темно как диком лесу. Средние части улиц засажены искусственными деревьями (именно засажены, искусственные тоже умеют расти) – времена шумных автострад миновали, вот уже почти сто лет как исчезли наземные автомобили. По узким тропинкам, мягко, по щиколотку в настоящей траве – настоящая все же пробивается, не все подвластно прогрессу – движутся тени. Их двое. Если они встретят кого-то, то спрячутся или нападут. Они охотятся за человеческими органами, которые всегда можно продать – если органы свежие, конечно. Чем моложе орган, тем он дороже ценится. Это хорошо, ведь по ночам выходят из дому только молодые дурачки, которые не успели понять, что такое настоящая жизнь и как ее сохранить. Они и не успеют понять. По ночам город наполняется охотниками за людьми: – Я слышу, – сказала одна тень.
– Да, но это что-то совсем маленькое, – ответила другая. – Дай мне.
Она надела очки ночного зрения и увидела маленькую девочку, которая пробиралась вдоль стены. Совсем маленькую.
