– Да как ты… Как? – старуха не находила слов. – Разве можно… Выбрасывать-то… Как же это…
– Так копеечные же, не жалко! – невинно улыбнулась Аня. – Но вы не расстраивайтесь, я могу в память об Элеоноре Георгиевне вам подарить что-нибудь другое… Например, вот эту сахарницу. – И она достала из ящика ту самую плошку, на дне которой красовалась цена «3-50». – Она самая красивая, я ее оставила… Берите…
– Нет, спасибо, – пролепетала Лизавета Петровна, вяло отмахиваясь от презента.
– Тогда чайку.
– Да, чайку…
– Или кофе.
– Или кофе…
– А вам можно?
– Не знаю… – совсем сникла старуха, вероятно, утрата «бросовых» подстаканников ранила ее в самое сердце.
– Лизавета Петровна, вам нехорошо? – всерьез обеспокоилась Аня.
– Нет, все в порядке… Просто устала… – Она медленно поднялась с табурета. – Я, пожалуй, пойду…
– Вас проводить?
– Не надо, деточка… Я сама… Ты, кстати, когда подстаканнички выкинула? Недавно?
– Вчера.
– Вчера, – с тоской повторила Голицына и, горестно вздохнув, вышла в прихожую.
Спустя каких-то пару минут Аня осталась в квартире одна. Наконец-то! Теперь можно спокойно разобрать вещи… Померить, понюхать, пощупать и что там дальше? А, позвонить!
Аня выволокла сумки из-под кровати, плюхнулась на пол рядом с ними. Взяла самую большую, с шампунями и гелями, поставила ее между широко расставленными ногами, раскрыла… В нос тут же ударил необыкновенно приятный запах: свежий, чистый, ненавязчивый…
Духи, что ли, пролились, испугалась Аня. Но оказалось, что источает головокружительный аромат всего лишь коробка порошка. Аккуратно вытащив ее, Аня сунула нос в сумку, любуясь своими сокровищами. Пузыречки, все как на подбор, яркие, фигурные, с золотистыми и серебристыми надписями, радовали ее взор больше, чем патина на бронзовой сахарнице…
Аня выудила из сумки банку морской соли, потрясла. Перламутровые горошины весело заскакали, сверкая боками. Аня счастливо рассмеялась – никогда у нее не было такой роскоши. Иногда мать мыла ее в ванне (темной от времени, облезлой, с пятнами чернил, невесть когда пролитых), но в воду пускала не перламутровые горошины морской соли, а гранулы марганцовки – как она говорила, для дезинфекции…
Соль Аня поставила рядом с коробкой порошка и полезла за очередным «сокровищем», но тут пальцы наткнулись на плотный глянцевый лист. Рекламный буклет, сунутый у метро наглым пареньком! Аня вытащила его, хотела сразу скомкать и выбросить, но из любопытства взглянула… «Благотворительный фонд Елены Бергман» – было написано на нем крупными буквами. Дальше шел шрифт помельче, его Аня читать не стала, только посмотрела на фотографию госпожи Бергман, расположенную в правом верхнем углу буклета… Посмотрела и ахнула! Короткие серебристые волосы, высокие скулы, четкий, ненакрашенный рот… Это была та женщина с кладбища! Седовласая дама в шляпе и черном пальто, из кармана которого вылетел бабулин платок…
Елена Бергман! Это была Елена Бергман, депутат Государственной думы, а также дочь Элеоноры, сестра Эдуарда Петровича, племянница Сергея Отрадова, тетя Ефросиньи и Дениса… Та самая депутатша, которая «бросила старуху-мать… не помогала, не навещала…».
Стоп! Если не навещала, как в ее кармане очутился тот платок? Французский, батистовый, пахнущий китайским бальзамом?
Аня вскочила, отпихнула ногой пакет и кинулась в прихожую, где на гвозде висела ее задрипанная сумка. С этими наследствами, переездами она совсем забыла о платке, так и оставленном в кармашке… А ведь постирать его хотела и погладить!
Сорвав сумку с гвоздя, Аня распахнула ее, перевернула, вытрясла содержимое. На пол первым выпал тряпочный кошель, затем ручка, три разномастные пуговицы, лимонная карамелька, пакет с хлебными крошками, куча надорванных билетов, и только после этого из кармашка, как бабочка, вылетел платок… Аня подхватила его, не дав упасть, развернула. Тот самый, определенно тот самый! Значит, Елена с матерью все-таки виделась… И виделась накануне ее гибели – Аня помнила, что незадолго до смерти Элеонора постирала платок (в дорогущем шампуне, как всегда) и вывесила на веревку, натянутую в кухне…
Аня вновь уставилась на клочок розового шелка. Тупо поморгала, соображая.
А! Ясно! Баба Лина подарила платок дочери… Передала, так сказать, по наследству, чтобы та хранила его, как раритет и память, промокая им лишь слезы и стирая в дорогом шампуне… Только не думала она, что госпожа Бергман так наплевательски отнесется к ее подарку – скомкает, сунет в карман, а потом и вовсе потеряет…
Эй, а он еще и грязный! Аня ковырнула маленькое засохшее пятнышко в самом уголке (ранее она его не заметила, оно почти сливалось с загогулиной), не отодрала… Значит, не варенье, как показалось на первый взгляд, а краска! Грязные руки она, что ли, им вытирала? Разве можно так с раритетами поступать? Теперь пятно растворителем придется выводить, и еще неизвестно, как шелк (или батист?) перенесет контакт с современным химикатом…
Тут Аня вспомнила о порошке, который, если верить рекламе, отстирывает буквально все, и взбодрилась. Можно им постирать. Порошок, конечно, грубее шампуня, но все же лучше растворителя… Потом платок необходимо прополоскать в кондиционере для белья, погладить приличным утюгом (приличные утюги не жгут даже шелк, они катаются по нему, как по льду, оставляя после себя безупречно ровный след), опрыскать «Шанелью» и положить в карман новеньких джинсов, чтобы вытирать слезы им, а не рукавом, как обычно у нее получается…
Когда Аня направилась в комнату за порошком, в дверь опять позвонили.
«Голицына вернулась, – тоскливо подумала Аня. – Решила допечь меня с этими подстаканниками…»
– Секунду! – крикнула она, вновь кидаясь к сумкам. Быстро-быстро запихнула в пакет порошок и банку с солью, сам пакет задвинула под диван. Только взялась за коробку с чайником, как звонок повторился…
Требовательный, настойчивый, будто раздраженный тем, что его игнорируют!
Аня пнула коробку, но та не двинулась с места, зато из рюкзака вывалились сковородки, сопроводив свое падение оглушительным грохотом… Засовывать их обратно времени не было, звонок уже не орал, а ревел сиреной, пришлось плюнуть на конспирацию и бежать открывать.
Ева
Ева надавила на звонок еще раз. Что за черт! Почему не открывают? Она не намерена стоять здесь до скончания века, тем более что воняет тут так, будто скончание уже свершилось, причем не века, а пары бездомных кошек.
Наконец дверь открыли. Как и ожидалось, на пороге нарисовалась бабкина приживалка, Анька Железнова. На сей раз выглядела она получше: в джинсах, футболке, спортивной кофте нараспашку девчонка уже не производила впечатления рано состарившейся колхозницы. Скорее приодевшейся бюджетницы, поскольку вещички на ней были новенькие, дешевенькие и совершенно безликие.
