– Пц-пц-пц, – сказал Тревельян, покачал головой и не спеша двинулся вдоль странной ограды. Она привела его к вратам, двум статуям совсем уж гигантской величины, протянутые лапы которых образовывали арку. Он вошел в сад и, стараясь превозмочь волнение, зашагал по засыпанной гравием дорожке. Если не считать скрипа камней под ногами, монотонного жужжания насекомых и шелеста листьев, вокруг царила тишина. Тишина и безлюдье – он не увидел ни женщины, ни мужчины, ни помощника-рапсода или пастуха, ни слуги или служанки. Никто не окликнул его, не пожелал разделить дыхание, не спросил, зачем он явился и по какому праву тревожит Великого Наставника.
Так, в тишине и молчании, Тревельян добрался до небольшого овального пруда перед входом в дом. В нем колыхались нежные кувшинки, ветер чуть рябил поверхность прозрачной воды, а на берегу, на зеленой траве, расположился сухонький старец в белой просторной хламиде. Судя по жидким седым бакенбардам и пигментным пятнам цвета зрелого каштана, было ему порядком за восемьдесят – возможно, все сто с хорошим гаком. Однако его маленькое личико казалось гладким, почти лишенным морщин, а безмятежный взгляд подсказывал, что свойственные старости недуги его не беспокоят. Ни ломота в костях, ни учащенное сердцебиение, ни неприятности с желудком и прочие хворобы.
«Ну и фокус!» – подумал Тревельян при виде этой благостной картины. Все было в точности так, как ему описали: бодрый старичок совершенных лет сидит у водоема с кувшинками и размышляет о судьбах мира. Наверно, десять дней уже не ест, не пьет и под кусты не бегает… К тому же на вид человек, а не пришелец. Не просто человек, а настоящий гуру! Мудрый, безобидный, добрый… Правда, может послать медальон, где получатель висит на крюке или гниет в темнице.
Он склонил голову.
– Моя кровь – твоя кровь, отец мой. Я рапсод Тен-Урхи. Извини за вторжение… Чтобы увидеть тебя, я прошел, проехал и проплыл половину мира.
– Моя кровь – твоя кровь, рапсод Тен-Урхи, – неторопливо произнес старик. – Тен-Урхи, странствующий с шерром на плече от берегов Жемчужного моря… Тен-Урхи, свершивший в Этланде суд справедливости… Тен-Урхи, похищенный в Манкане и побывавший на Дальнем Юге… Тен-Урхи, вернувшийся в Фейнланд и переплывший море Треш… Большое путешествие, много событий, клянусь Тремя! Ты в самом деле прошел, проехал и проплыл половину мира. Ну, садись! – Он хлопнул по траве изящной маленькой ладонью.
– Ты много обо мне знаешь, почтенный, – сказал Тревельян, опускаясь на землю.
– Меньше, чем хотелось бы, сын мой. Юноша таких достоинств давно прославился бы в нашем Братстве, а о тебе узнали лишь пару сезонов назад. Где ты был, Тен-Урхи, что ты делал, до того как появился в Хай-Та? Кажется, в Бенгоде? А потом в Рори, у дарующего кров Шуттарна? Прежде я о тебе не слыхал.
«Неплохо у него поставлена разведка, – заметил призрачный Советник Тревельяна. – Ну, как выкрутишься? Только не рассказывай ему про несчастную любовь или казненного прадедушку. Все равно не поверит».
– Конечно, ты не слышал обо мне, – молвил Тревельян. – В мире такое множество людей! А я прежде не был рапсодом. Я был… ээ… ловцом птиц.
– Для птицелова ты неплохо владеешь арбалетом и мечом.
– В лесах, где водятся птицы, много опасностей. Вдруг наскочишь на клыкача или дикую кошку…
Старик, усмехнувшись, покивал седовласой головой:
– Ну, ладно, ладно. Значит, ты ловил птичек, а потом стал рапсодом. Прорезался талант, я думаю?
– Вроде того, отец мой.
– И велик ли твой дар, юноша? Хорош ли голос? Проворны ли пальцы, скользящие по струнам?
– Об этом лучше судить тебе самому. – Тревельян раскрыл мешок, вытащил лютню, откашлялся и во все горло запел: – Бывали дни веселые, гулял я, молодец…
Великий Наставник слушал, склонив голову к плечу и закрыв глаза. Веки у него были точно из желтоватого пергамента.
– Прекрасный голос, чудная мелодия, – похвалил он, когда песня отзвучала. – Но я не понял ни слова. На каком языке ты пел? И что это за песнопение?
– Это песня южных дикарей, – пояснил Тревельян. – Поют ее во время пира, когда два бочонка с вином уже опустели, а два еще остались. Ну а язык… Это наречие племени, вождь которого носит имя Пьяные Глаза.
– Велик Таван-Гез! – Старец описал круг над сердцем. – Каких чудес не бывает на свете! Каких странных имен! Взять хотя бы тебя… Имя у тебя обычное для Семи Провинций, но в остальном ты чудо из чудес. Был птицеловом, стал рапсодом… А ведь рапсодов учат с детства! Чьим же ты был учеником? Кто твой наставник? Кто привел тебя в наше Братство и посвятил в рапсоды? Кто дал тебе в руки лютню, набросил на плечи голубой плащ и принял твои клятвы? Где это было?
Тревельян смущенно потупился:
– Сказать по правде, отец мой, я самоучка. Но учился я усердно и, кроме искусств пения и битв, копил все крохи мудрости, какие нашлись в пергаментах и речах людей достойных, вроде магистра Питханы из Помо. Так что теперь я умею не только петь, играть на лютне и сражаться. Я даже постиг законы С’Трелла Основателя.
– Вот как? – Старик прищурился. – Если ты так много знаешь, то зачем пришел сюда?
– Потому, что желаю знать больше. Почтенный магистр Питхана не смог ответить на все мои вопросы, но посоветовал…
Великий Наставник прервал его, махнув тонкой, изящной рукой.
– Я знаю, что посоветовал магистр Питхана, и знаю, какие вопросы ты задавал ему. Но почему ты думаешь, что я смогу на них ответить?
– Если не ты, то кто же? – Тревельян сделал жест почтения. – Тебе, отец мой, ведомы судьбы человеческие, желания богов и тайны этого мира. Ты все познал! Пути китов в океане и число небесных звезд в ночном глазу Таван-Геза, места, где таятся в земле рудные залежи, мысли владык, повелевающих людьми, и шепот деревьев и трав. Ты – мудрейший! Ты глава Братства Рапсодов, Великий Наставник Аххи-Сек…
«Так его, так! – язвительно поощрил командор. – Оближи как следует, мудрецы это любят! Спереди оближи и сзади!»
Старец усмехнулся с легкой насмешкой:
– Ну, познал я не все – ведь язык того племени, где вождем Пьяные Глаза, мне неизвестен. Но дело не в том, что я знаю и чего не знаю, совсем не в том, рапсод Тен-Урхи.
– А в чем же?
– С чего ты взял, что я – Великий Наставник Аххи-Сек?
* * *
Ночевал Тревельян в уютной небольшой опочивальне, окна которой выходили к озеру. Сразу уснуть не удалось; больше часа он ворочался на ложе, слушал, как плещет вода и шумят деревья, глядел на звездное небо за окном, на изумруд Ближней звезды и сапфир Дальней, думал и вспоминал, вспоминал…
Старец оказался гостеприимным хозяином: от пруда с кувшинками они перебрались во внутренний дворик, к столу с вечерней трапезой. В доме вдруг обнаружились люди, несколько крепких шустрых молодцов, то ли служители, то ли ученики. Но разговору они не мешали; подали отварную птицу с приправами, мед, сыр, вино, лепешки, а затем исчезли, словно их ветром сдуло. Престарелый хозяин, которого, как выяснилось, звали Орри-Шаном, пригубил из чаши, одобрительно причмокнул и сказал:
