Не задерживаясь тут, они вышли к бурлящей в зарослях голого ивняка реке. Казалось ее грязный пенистый поток не может замерзнуть в принципе – будто бы где-то неподалеку был водопад, который и разгонял его с такой неистовой силой. Деревянный мост был в несколько сотен метров длиной, и шумная холодная вода поднималась почти до самого настила, обдавая его сырой моросью.
Взошли на мост. Доктор шел с краю и выглядывал, наклоняясь за перила, из-за спины впередиидущего, в надежде рассмотреть, что их ждет на том берегу. Никто не разговаривал. За шумом реки пришлось бы кричать, а для этого все были слишком утомлены. Когда они уже почти перешли реку, доктор увидел, что на пустынном берегу снова маячат солдаты с собаками на поводках. Грозные силуэты конвоя чернели на фоне неба.
«Сколько же можно идти? – в изнеможении подумал доктор. – Всё, я сейчас поговорю с солдатами. В конце концов, они-то уж обязаны знать, что здесь, черт побери, творится».
– Простите, вы не подскажете, куда мы идем? – поинтересовался доктор у выхода с моста, шагнув из колонны к стоящему спиной конвоиру.
Солдат в плащ-палатке резко обернулся, и Аркадий Эммануилович, в ужасе отшатнувшись, шмыгнул обратно в толпу. «Ой, ой, простите, простите», – лепетал он при этом. Ему показалось, что у солдата чего-то сильно недостает. То ли глаз, то ли всего лица. Под прорезиненным широким капюшоном зияла темная, но осмысленная дыра, и разговаривать с этой дырой почему-то не хотелось. Теперь он в панике проталкивался вперед, до тех пор пока его не схватили за рукав.
– Что такое, что такое?.. – суетливо попытался вырваться пойманный логопед.
– Док, док, это я! – теребил его за рукав Даня.
– А, – пришел в себя Аркадий Эммануилович. – Это ты, Данечка. Боже, как ты меня напугал. Ты представляешь, я хотел спросить у солдата, куда мы движемся. А у него, а у него…
– Что у него? – встревожено спросил Даня.
Доктор подумал, что от его страшного рассказа никому лучше не станет, и ответил невразумительно:
– Ничего у него.
– Ничего?! – испугался Даня.
– Ничего, ничего, – успокаивающе подтвердил Блюмкин и, нахмурившись, побрел дальше.
Потом они прошли через крепостные врата белокаменного кремля и дальше теснились на узкой брусчатой дороге между двух белых стен с часовыми. Затем вошли под высокий навес, а из-под него вывалились на какую-то уже плотно запруженную народом площадь. Друзья двигались в создавшейся на выходе давке, сцепившись локтями. На самой площади стало свободней, и в полумраке ей не было видно ни конца, ни края. Где-то на горизонте маячил силуэт башни, и лучи прожекторов блуждали и скрещивались над ней. Толпа переминалась с ноги на ногу, и тихие голоса уставших людей сливались в монотонный гомон.
Вдруг над головами поплыл голос низких труб, словно несколько пароходов давали гудки к отплытию. Лучи прожекторного света засуетились и сошлись на вершине башни, обозначив там величавую, как изваяние, фигуру. На голове ее блистал драгоценный шлем, тело сверкало броней, на плечах картинно колыхалась на легком ветру пурпурная мантия. Черт лица издалека разобрать было невозможно, отчетливо были видны лишь два черных круга на нем: то ли пустые глазницы, то ли темные очки.
– Кто это такой? Шо це таке? – покатился шепот во мраке. – Видали? Ох, ты!..
– Может, это великий князь? Государя – того самого, а сам…
– Який великий князь? Чего вы провокацию распространяете?
– А кто это тогда, по-вашему?
– Ангел Господень! – вдруг заголосил старушечий голос. – Вот те крест, сам архангел Михаил!
– Клёвый прикид, – перешептывалась молодежь. – Фирменный чувак.
– Тихи, тихо. Какая разница, кто он, – раздраженно цыкали серьезные люди. – Главное – начальник. И говорить, вроде, собирается. Может, хоть что-то объяснит…
Подняв лицо к небу и воздев руки, как оперная дива, существо на башне, блистая в лучах, воскликнуло:
– К сынам человеческим голос мой!
После такого приветствия по рядам прокатился ропот, оратор выдержал паузу, и когда воцарилась глубокая тишина, продолжил:
– Слушайте, потому что я буду говорить важное, и изречение уст моих да укрепится в сердцах ваших до самого Дня отмщения. Ибо пред вами врата мира томящихся в ожидании! И пусть слова сии будут ясны для разумного и неразумного, ибо они справедливы, и нет в них коварства или лукавства.
Еще раз волной прокатился гомон.
– Скажите, а билеты на выходе проверяют?
– А у вас что, есть билеты? Мы, честно говоря, так прошли…
– Да помолчите же вы!
– Тс-с!
– Господь держал меня одесную себя в начале пути своего, прежде созданий своих, искони, – туманно сообщил светозарный оратор. – Я родился, когда еще не существовала бездна, когда еще не было пространств и времен, текущих под звездами. Я родился прежде, нежели водружены были горы, прежде холмов, прежде чем водоросли покусились на утесы и прибрежный песок. Когда еще Он не сотворил ни земли, ни полей, ни начальных пылинок Вселенной. Когда он еще уготовлял небеса, я был там. Когда утверждал вверху облака, когда укреплял источники бездны, когда полагал основание Земли, и тогда я был при Нем.
– При ком? При ком? – зашептались люди.
– Ну, тише! Дайте ему закончить…
– Да при Господе, при Господе-Вседержителе!..
– Да вы-то хоть помолчите, бабуся…
– И радость моя, – продолжал витязь, – была с сынами человеческими от начала времен. Ибо я – Мараил, предстоящий пред Всемогущим.
– Что я вам говорила! А вы мне рот затыкаете!
– А может, у него еще и документик имеется?
– Вам бы только корочки, бюрократ поганый…
– Итак, дети, послушайте меня! Ибо блаженны те, кто сохранит слова мои. Многочисленны собрались вы у врат моих, где водворен я на страже с тех времен, как умер Адам и жена его. О, как многочисленны вы, нашедшие город, где самим Богом поставлен я стражником и начальником ожидающих душ…
– От! Вы слышали? «Поставлен начальником»! Я ж говорила! Ну, скажите, говорила? А вам – корочку подавай. Как не стыдно!..
– Да помолчите же вы, наконец! Дайте ему уже досказать. Ну, вот, прослушали. Что он сейчас сказал? Это все из-за вас. Вот из-за таких, как вы…
Фигура витязя исчезла. Народ в полутьме стал разбредаться, кто куда. В легком отупении друзья молча стояли на площади, наблюдая, как рассасывается толпа. Встряхнувшись, Блюмкин оглянулся на Машу и Даню, а потом, с видом человека, который знает, что делает, двинулся к приоткрытой двери в стене ближайшего здания.
Вместо лестницы на этажи за дверью обнаружился тускло освещенный коридор с затхлым воздухом и полом, покрытым старой желто-серой и коричневой, уложенной в шахматном порядке, плиткой. Бормоча про себя проклятья, доктор упрямо двигался вперед, а парочка уныло плелась за ним, пока они, наконец, не наткнулись на облупившуюся дверь, распахнули ее и… неожиданно вышли на площадь сумеречного города.
