Неудивительно, что Ян Дункан не справился со своим релпол–экзаменом.
Он был, несомненно, слишком занят, упражняясь в игре на кувшине. У Дункана не оставалось времени на выполнение повседневных бытовых обязанностей. С которыми легко справлялись остальные обыватели. Это должно быть просто ужасно — быть артистом, подумалось с горечью Стоуну. Это освобождало от соблюдения повседневных обязанностей, от ответственности перед коллективом. Просто возмутительно, когда человек может поступать так, как ему заблагорассудится.
И он, разумеется, сделал из меня настоящего дурака, отметил про себя Стоун.
Быстро прошагав по коридору третьего этажа, Стоун позвонил в дверь кабинета домового капеллана; дверь отворилась, открыв его взору капеллана за письменным столом, с головою ушедшего в работу. Лицо его морщинилось от усталости.
— Отче, — произнес Стоун, — мне хочется исповедаться. Вы мне можете уделить несколько минут? Это очень неотложно для моей совести.
Потерев пальцами лоб, Патрик Дейль кивнул.
— Вот так всегда, — пробурчал он. — То густо, то пусто. К этому времени у меня уже побывало десятеро наших жильцов, возжелавших прибегнуть к услугам духовника. Валяйте.
Он устало махнул в сторону ниши, которая открылась в одной из стен его кабинета.
— Садитесь и подключайтесь. А я буду слушать и одновременно заполнять эти формы «четыре–десять», присланные из Берлина.
Исполненный праведного негодования, Эдгар Стоун дрожащими руками прикрепил электроды «исповедывателя» к соответствующим точкам у себя на черепе, а затем, взяв микрофон, начал исповедь. По мере того, как он говорил, медленно вращались бобины с магнитной лентой внутри аппарата.
— Движимый ложной жалостью, — начал он, — я нарушил устав этого здания. Но меня беспокоит главным образом не проступок сам по себе, а мотивы, которые за ним стоят. Проступок этот — результат неправильного отношения к своим ближним, к другим жильцам этого дома. Мой сосед, мистер Ян Дункан, провалился на своем очередном релпол–экзамене, и я уже представлял себе, как его выселяют из «Авраама Линкольна». Я солидаризовался с ним, ибо подсознательно и самого себя расцениваю как неудачника, как человека, не очень–то состоявшегося в качестве жильца этого дома, да и гражданина вообще, и поэтому я подделал набранные им очки при ответах на вопросы так, чтобы он прошел испытание. По всей очевидности, мистеру Яну Дункану нужно представить новые релпол–тест–таблицы, а тот результат, который я сфальсифицировал, следовало бы аннулировать.
Он пристально поглядел на капеллана, но по выражению его лица невозможно было точно определить, как он отреагировал на это признание.
Таким–то вот образом, за Дунканом и его классическим кувшином будет установлен более пристальный надзор, отметил про себя Стоун.
Теперь «исповедыватель» анализирует его рассказ. Вскоре из него выпрыгнула перфокарта, и Дейль поднялся из–за стола, чтобы взять ее. После долгого, очень внимательного рассмотрения он с большим интересом стал разглядывать Стоуна.
— Мистер Стоун, — сказал он, — выраженная здесь точка зрения подразумевает, что ваша исповедь вовсе таковой не является. А что на самом деле у вас на уме? Садитесь снова и начинайте все с самого начала еще раз; вашим суждениям недостает должной глубины, материалу, представленному вами, еще далеко до подлинности. И я предлагаю, чтобы вы начали с признания в попытке исказить суть своей исповеди сознательно и преднамеренно.
— Ничего подобного, — возразил Стоун или, вернее, пытался было возразить: дар речи ему изменил, он прямо–таки онемел от страха. — М–может б–быть, лучше бы обсудить эти вопросы, сэр, в произвольной форме, без соблюдения положенных формальностей? Я в самом деле подтасовал результат контрольного релпол–испытания Яна Дункана. Это факт. Что же касается мотивов, которыми я руководствовался…
— Разве вы сейчас не позавидовали Дункану? — перебил его Дойль. — Его успеху в исполнении на кувшине, открывшему ему дорогу в Белый Дом?
Наступила тягостная тишина.
— Это… могло иметь место, — процедил в конце концов сквозь зубы Стоун виновато. — Но это нисколько не меняет того факта, что по всей справедливости Яну Дункану не положено жить здесь; его следует выселить, независимо от моих побуждений. Загляните в свод правил проживания в муниципальных (общественных) многоквартирных домах. Я знаю, что там есть раздел, относящийся к ситуации, подобной этой.
— Но вам не уйти отсюда, — упорствовал капеллан, — не сознавшись во всем. Вы должны удовлетворить машину. Вы сейчас пытаетесь добиться принудительного выселения соседа, чтобы удовлетворить свои эмоциональные, психологические потребности. Сознайтесь в этом, а уж потом, возможно, мы сможет обсудить действующее законодательство, те параграфы его, что имеют касательство к Дункану.
Стоун застонал и еще раз прикрепил к своему черепу замысловатую систему электродов.
— Ладно, — проскрежетал он. — Я ненавижу Яна Дункана из–за того, что он артистически одарен, а я — нет. Я желаю предстать перед судом присяжных из двенадцати жильцов этого дома, который и определит наказание за этот мой грех; но я настаиваю на том, чтобы Дункана подвергли повторной релпол–проверке! Я не отступлюсь от этого — у него нет ни малейшего права проживать здесь, среди нас. Это и аморально, и противозаконно.
— Так теперь, по крайней мере, честнее с вашей стороны, — сказал Дойль.
— Если уж быть честным до конца, — произнес Стоун, — то мне нравится игра ансамбля на кувшинах; мне понравился их небольшой концерт, тогда, вечером. Но я вынужден вести себя именно таким образом, поскольку только это, по моему глубочайшему убеждению, отвечает в полной мере общественным интересам.
«Исповедыватель», так ему во всяком случае показалось, фыркнул насмешливо, выстреливая вторую перфокарту. Впрочем, это, конечно, всего лишь игра его воображения.
— Вы просто топите себя все глубже и глубже, — произнес Дойль, расшифровав вердикт машины. — Поглядите–ка сами.
Он угрюмо протянул карту Стоуну.
— Ваш разум прямо–таки обуян беспорядочными, противоречивыми побуждениями. Когда вы исповедовались в последний раз?
Густо покраснев, Стоун промямлил:
— Мне кажется… в прошлом августе. Капелланом был тогда Пепе Джоунс.
Да, точно, в августе.
На самом же деле, это было еще в самом начале июля.
— Над вами придется изрядно потрудиться, — произнес Дойль, закуривая сигарету и откидываясь на спинку стула.
* * *
После оживленного обсуждения и горячих споров открыть свою программу выступления в Белом Доме они решили с одной из чакконн Баха. Элу она всегда очень нравилась, несмотря на все трудности ее исполнения, двойные синкопы и тому подобное. Дункан же нервничал от одной только мысли об этой чакконне. Он жалел, теперь, когда в конце концов решение было принято, что не настоял на своем: начинать стоило бы с куда более простой пятой виолончельной сюиты. Но теперь уже было поздно что–либо менять. Эл отослал программу концерта секретарю Белого Дома по вопросам науки и искусства мистеру Гарольду Слеваку.
