— Заведи со мной роман, доктор, — сказала Филлис, которая стояла на лестнице, дожидаясь его.
— У тебя самые прекрасные на свете зубы, — прошептал он.
— Ответь.
— Я… — Он задумался над ответом.
«Можно ли вообще ответить на такое словами? Но ведь ее предложение было явно облечено в слова, не так ли? И пусть Кэти, которая все видит, горит ясным пламенем».
Доктор чувствовал, как Филлис пристально смотрит на него огромными, похожими на звезды глазами.
— Гм… — неуверенно пробормотал он, чувствуя себя маленьким и несчастным и в точности зная, чего не следует делать.
— Ведь тебе это нужно, — настаивала Филлис.
— Э… — снова промямлил Эрик, ощущая, как ее взгляд проникает в самые дальние закоулки его никчемной души.
Филлис добралась до нее и вертела ею как хотела. Черт бы ее побрал! Она обо всем догадалась и говорила правду. Он ненавидел ее и вместе с тем хотел оказаться с ней в постели. Конечно, она знала обо всем. Это было видно по его лицу и не могло укрыться от ее проклятых огромных глаз, которых не могло быть ни у кого из смертных.
— Без этого ты пропадешь, — продолжала Филлис. — Без настоящего, спонтанного, радостного, чисто физического…
— Один шанс на миллиард, что мне это сойдет с рук, — выдавил он и неожиданно каким–то чудом заставил себя улыбнуться. — Даже то, что мы стоим здесь, на этой чертовой лестнице, — безумие. Но разве тебя это хоть сколько–нибудь волнует?
Доктор обошел ее и начал подниматься дальше, на второй этаж.
«Тебе–то терять нечего, — подумал он. — Зато мне есть что. Ты справишься с Кэти точно так же, как и со мной, дергая за леску, на конце которой я болтаюсь».
Дверь в современную квартиру Вирджила была открыта. Хозяин уже вошел внутрь. Остальные двинулись за ним. Сперва, естественно, клан Эккерманов, а затем обычные высокопоставленные чиновники фирмы.
Эрик вошел и увидел гостя Вирджила.
Человек, для встречи с которым они сюда прилетели, полулежал на кровати. Лицо его ничего не выражало, губы распухли и посинели, глаза неподвижно смотрели в пустоту. Это был Джино Молинари, высший избранный руководитель объединенной цивилизации Земли, главнокомандующий ее вооруженными силами в войне с ригами.
Его ширинка была расстегнута.
3
В обеденный перерыв Брюс Химмель, ответственный за последний этап контроля качества на главном конвейере корпорации «Меха и красители», покинул свое рабочее место и, шаркая ногами, отправился по улицам Тихуаны в кафешку, где обычно питался, поскольку там было дешево и не требовалось особого общения. Небольшое желтое деревянное здание втиснулось между двумя магазинами тканей, сделанными из кирпича, выгоревшего на солнце. Здесь, в «Ксанфе», собирались разнообразные работяги и чудаки, обычно в возрасте под тридцать, по виду которых невозможно было понять, чем они зарабатывают на жизнь. По крайней мере, они оставляли Химмеля в покое, а больше ему ничего и не требовалось. Собственно говоря, только это и нужно было ему от жизни. Как ни странно, она готова была пойти с ним на подобную сделку.
Химмель сидел в глубине зала, черпал ложкой бесформенное чили и отрывал куски клейкого белого хлеба, когда увидел, что в его сторону идет англосакс с растрепанными волосами, в кожаной куртке, джинсах, высоких сапогах и перчатках. Казалось, будто он явился из какой–то совсем другой эпохи. Это был Кристиан Плаут, который ездил по Тихуане на древнем такси с турбинным двигателем, скрываясь в Южной Калифорнии уже лет десять, с тех пор как повздорил с властями Лос–Анджелеса по поводу торговли капстеном, наркотиком, получаемым из мухоморов. Химмель был с ним немного знаком, поскольку Плаут тоже слегка помешался на даосизме.
— Salve, amicus
[24]
, — нараспев произнес Плаут, усаживаясь напротив Химмеля.
— Привет, — буркнул Химмель, рот которого был набит невыносимо острым чили. — Что слышно?
Плаут всегда знал самые свежие новости. Он целый день катался на такси по Тихуане, встречался с самыми разными людьми. Когда случалось что–то интересное, Плаут обязательно оказывался тому свидетелем и по мере возможности извлекал из ситуации ту или иную пользу. Его жизнь состояла из разнообразных и весьма подозрительных занятий.
— Слушай. — Плаут наклонил к Химмелю серое как песок, иссохшее лицо, сосредоточенно сморщил лоб. — Видишь?
Из его сжатого кулака выпала маленькая капсула и покатилась по столу. Он молниеносно накрыл ее ладонью, и она исчезла столь же быстро, как и появилась.
— Вижу, — кивнул Химмель, не отрываясь от еды.
Плаут вздрогнул и прошептал:
— Хи–хи, хо–хо! Это йот–йот–сто восемьдесят.
— Что такое? — мрачно спросил Химмель.
Ему вдруг захотелось, чтобы Плаут убрался из «Ксанфа» и занялся чем–нибудь другим.
— Йот–йот–сто восемьдесят, — едва слышно повторил Плаут и сгорбился так, что они едва не касались друг друга головами. — Это немецкое название средства, которое в Северной Америке войдет на рынок под именем «фрогедадрин». Его производит одно немецкое химическое предприятие под прикрытием некоей аргентинской фармацевтической фирмы. В Штаты с ним не пробиться. Даже здесь, в Мексике, его нелегко достать. Хочешь верь, хочешь нет.
Он улыбнулся, показав неровные пожелтевшие зубы.
Химмель в очередной раз с отвращением заметил, что даже язык у Плаута имеет какой–то странный, неестественный оттенок, отвернулся и сказал:
— Мне казалось, что в Тихуане можно достать что угодно.
— Мне тоже. Потому я так и заинтересовался этим йот–йот–сто восемьдесят и раздобыл его.
— Ты уже пробовал?
— Попробую сегодня вечером. Дома. У меня есть пять капсул. Одна для тебя, если желаешь.
— Как он действует? — Почему–то это казалось Химмелю существенным.
— Как галлюциноген, — ответил Плаут, покачиваясь в некоем своем внутреннем ритме. — Но это еще не все. Хи–хи, хо–хо, фик–фик.
Глаза его остекленели. Он ушел в себя, блаженно улыбаясь. Химмель подождал, пока таксист вернется к реальности.
— Действие зависит от человека. Это как–то связано с ощущением того, что Кант назвал категориями восприятия. Усек?
— То есть с ощущением времени и пространства, — кивнул Химмель, читавший «Критику чистого разума», которая была вполне в его стиле как по содержанию, так и по образу мыслей.
В своей маленькой квартирке он хранил ее экземпляр в мягкой обложке, весь исчирканный карандашом.
— Именно! В особенности он меняет восприятие времени. То есть его следовало бы назвать наркотиком времени, верно? — Похоже, Плаут восхищался собственной сообразительностью. — Первый наркотик времени или, скорее, псевдовремени. Если, конечно, ты сам веришь в то, что переживаешь.
