Стокстилл сказал Бонни:
— Кто–то говорил мне, что Дейнджерфильд как–то упоминал вашего старого приятеля.
— Упоминал Бруно? — Бонни сразу же оживилась. — Он уцелел, да? Я была уверена, что он жив.
— Нет, этого Дейнджерфильд не говорил. Он сказал что–то ехидное о первой великой Катастрофе. Вы помните тысяча девятьсот семьдесят второй?
— Да, — коротко ответила она. — Я помню.
— Дейнджерфильд, как мне рассказывали… — На самом деле он прекрасно помнил, кто рассказал ему о словах Дейнджерфильда. Это была Джун Рауб, но ему не хотелось еще больше настраивать Бонни против нее. — Вот что он сказал: «Сейчас мы все живем в катастрофе Блутгельда, мы все — привидения семьдесят второго». Конечно, это не так уж оригинально, мы слышали такое и раньше. Мне просто недоставало того напора, с каким Дейнджерфильд сказал это… Тут все дело в его манере речи. Никто, кроме него, так не скажет.
Задержавшись у дверей в Форестер–холл, мистер Остуриас повернулся и прислушался к их разговору, затем вмешался.
— Бонни, — спросил он, — вы знали Бруно Блутгельда перед Катастрофой?
— Да, — ответила она, — я некоторое время работала в Ливерморе.
— Сейчас он, конечно, мертв…
— Я всегда думала, что он жив, — задумчиво сказала Бонни, — он был — или есть — великий человек. То, что случилось в семьдесят втором, не его ошибка. Только тот, кто ничего о нем не знает, считает его виновным.
Не сказав ни слова, мистер Остуриас повернулся к ней спиной, поднялся по ступенькам холла и ушел.
— В одном вас нельзя обвинить, — заметил Стокстилл, — в скрытности.
— Кто–то должен сказать людям правду, — возмутилась Бонни. — Он судит о Бруно, начитавшись газет. Эти газеты! Единственное, чем наша жизнь стала лучше, так это тем, что исчезли все газеты, кроме этой мелкой дурацкой «Ньюс энд вьюс», которую я лично газетой не считаю. О Дейнджерфильде так не скажешь: он не лжец.
Вслед за мистером Остуриасом Бонни и доктор прошли в заполненный до отказа Форестер–холл, чтобы послушать передачу, которую Дейнджерфильд вел для них с сателлита.
Слушая знакомый голос, пробивающийся через атмосферные помехи, мистер Остуриас думал о Бруно Блутгельде и о том, что, может быть, физику удалось выжить. Возможно, Бонни и права. Она знала этого человека, и, как он мог понять из ее разговора с доктором Стокстиллом (подслушивание — опасное занятие в наши дни, но он не мог устоять), она послала Блутгельда к психиатру для лечения, подтверждая этим одно из глубочайших убеждений самого мистера Остуриаса, что доктор Блутгельд был психически болен в течение нескольких последних лет перед Катастрофой, был опасным безумцем, и это проявлялось в его личной и, что более важно, в его общественной жизни.
Собственно, в этом никто не сомневался. Общество на свой лад отдавало себе отчет, что с этим человеком творится неладное, что в публичных выступлениях физика присутствует какая–то навязчивая идея, патология, и мучительная гримаса, искажающая его лицо, как бы находит отражение и в его речах. Он говорил об изощренной тактике врага, систематически разлагающего государственные учреждения и организации, даже дом и семью. Блутгельд видел врага повсюду — в книгах и фильмах, людях и политических организациях, придерживавшихся взглядов, отличных от его собственных. Конечно, он сделал все возможное, чтобы придать своим взглядам наукообразный вид; он не был разглагольствующим недоучкой из заштатного городка на юге. Нет, Блутгельд излагал свои теории в интеллигентной, возвышенной, хорошо продуманной манере. Но на поверку они были не более разумны, не более рациональны и не более трезвы, чем бредовые речи пьяницы и женоненавистника Джо Маккарти или ему подобных.
Надо сказать, что в свои студенческие годы мистер Остуриас однажды встречал Джо Маккарти и нашел его довольно приятным. Но ничего приятного не было в Бруно Блутгельде, а мистер Остуриас тоже встречал его, и не просто встречал. Оба они состояли в штате Калифорнийского университета в одно и то же время, хотя, конечно, Блутгельд был профессором, начальником отдела, а Остуриас — простым преподавателем. Но они часто встречались и спорили, сталкиваясь в коридорах после занятий, — и на людях, и один на один. В конце концов, именно Блутгельд организовал увольнение Остуриаса.
Это было легко, потому что мистер Остуриас всячески поддерживал небольшие, радикально настроенные студенческие группы, выступавшие за мир с Китаем и Советским Союзом; вдобавок он был против испытаний бомбы, на которых доктор Блутгельд настаивал даже после 1972 года. Он непочтительно отзывался об испытаниях 72–го и называл их примером психотического мышления в высших научных кругах — реплика, направленная в Блутгельда и, без сомнения, так и понятая им.
Кто трогает змею — рискует быть укушенным, думал мистер Остуриас; увольнение не удивило его, но еще больше укрепило его взгляды. Возможно, если бы Блутгельд дал себе труд подумать… Но скорее всего, Блутгельд никогда больше не думал о случившемся; Остуриас был рядовым преподавателем, и университет не заметил его отсутствия — все шло по–прежнему, чего, без сомнения, и хотел Блутгельд.
Я должен поговорить с Бонни Келлер, сказал себе Остуриас. Я должен выяснить все, что ей известно об этом человеке. Она всегда с удовольствием вступает в разговоры, так что здесь проблем не будет. Мне интересно также, что может сообщить на эту тему доктор Стокстилл. Я уверен, если он видел Блутгельда хотя бы раз, то в состоянии подтвердить мой диагноз: параноидальная шизофрения.
Из громкоговорителя доносился голос Уолта Дейнджерфильда, монотонно читающего «Бремя страстей человеческих», и мистер Остуриас начал внимательно слушать, как всегда захваченный силой повествования. Проблемы, которые казались ему важными в былые дни, думал он: невозможность убежать от страстей, от несчастливых человеческих связей… Сейчас мы рады любой человеческой связи. Мы многому научились.
Сидя неподалеку от школьного учителя, Бонни Келлер думала: еще один ищет Бруно. Еще один осуждает его, делает козлом отпущения за все случившееся. Как будто один человек мог вызвать мировую войну и принести смерть миллионам, даже если бы хотел.
С моей помощью, сказала она себе, вы его не найдете. Я могла бы очень помочь вам, мистер Остуриас, но я не стану. Поэтому возвращайтесь к вашей маленькой пачке книг без обложек и к вашей охоте за грибами. Забудьте о Бруно Блутгельде, или, вернее, о мистере Тризе, как он называет себя сейчас. С того самого дня семь лет назад, когда начали падать бомбы и он шел среди развалин Беркли и не мог, как и все мы, понять: что же произошло?
5
Перекинув плащ через руку, сгорбившись и не глядя по сторонам, Бруно Блутгельд шел по Оксфорд–стрит через территорию Калифорнийского университета. Дорогу он знал хорошо, а видеть студентов и прочий юный народ не имел ни малейшего желания. Его не интересовали ни проезжающие мимо машины, ни окружающие здания, многие из которых были недавно построены. Он не видел города Беркли, потому что тот не интересовал его. Он думал, и ему казалось, сейчас он ясно понимает, что довело его до болезни. Он не сомневался, что болен, он чувствовал себя очень больным — оставалось только определить источник заражения.
