Девочка улыбнулась, чуть изменив наклон головы, опять тяжело вздохнула, наверное, подражая кому–то из взрослых, и сказала, обращаясь к кукле:
— Послушай, Дина, ты не должна все время молчать. Вот скоро наступит зима, пойдет снег, и мы с тобой опять будем бегать по сугробам. Ты любишь снег, Дина? — строго осведомилась маленькая хозяйка.
Кукла не отвечала.
Сознание Игоря опять потеряло резкость.
Слова девочки и сам ее образ, — такой болезненный, щемящий, недосягаемый для его сегодняшнего состояния, — походили на горячий осколок прошлого, рикошетом угодивший в самое сердце…
Любил ли он снег?..
Воспоминания выползали из–под савана забвения, прорастали сквозь мглу беспамятства, но это было вовсе не то, о чем спрашивал юный ангел во плоти у своей молчаливой куклы…
…Хмурые облака роняли редкий снег.
Если запрокинуть голову и смотреть исключительно на небо, то на минуту можно забыться и вспомнить первый ласковый несмелый снежок наступающей зимы.
Будучи маленьким, Игорек Рокотов всегда с восторгом приветствовал наступление этого времени года. Осень казалась ему скучной, унылой, особенно в ее последний месяц, когда деревья уже уронили листву, а снега все нет, и земля вокруг лежит комьями замерзающей по утрам грязи…
По первому снегу было так здорово бежать, ощущая, впитывая его белизну, радуясь резкому, свежему запаху зимы…
…У горизонта что–то несколько раз вспыхнуло, подсветив яркими зарницами кучевые облака нездорового, пепельно–серого цвета.
Игорь опустил глаза.
Холод не пробирался сквозь скафандр. Неправдоподобно большие серые снежинки, кружа, падали с небес, ложились на забрало его гермошлема, таяли, впитывая тепло человеческого дыхания, стекали мутными капельками, срываясь с нижнего обода шлема в пушистый серый ковер под ногами.
В полукилометре от позиции Игоря из–за корявых, черных стволов напрочь выгоревшего, поваленного в одном направлении леса, в небо взметнулись два клинка ослепительного пламени. Ракеты, выпущенные с подземной позиции, круто пошли вверх, к свинцовым облакам, оставляя после себя четкий инверсионный след.
Начинается… Начинается…
Там, за облаками, на недосягаемой для невооруженного глаза высоте, к планете приближалось сонмище космических кораблей.
Справа и слева вновь заполыхали вспышки, — зло, часто, — ракеты вырывались из теснин пусковых шахт, освещая пламенем реактивных двигателей унылый, мертвый пейзаж Дабога сегодняшнего.
Трудно казалось даже вообразить, что восемь месяцев назад здесь протекала мирная спокойная жизнь, росла трава, зеленели деревья, резвились дети… В свете стартующих ракет ближайший город выглядел уродливым нагромождением закопченных разбитых коробок. Снег наступившей шесть месяцев назад ядерной зимы, щедро смешанный с пеплом, укрыл все дороги, сгладил чудовищные раны изуродованной земли, покрыл Дабог, словно саван забвения…
— Нет… — неслышно шептали его губы за толстым стеклом лицевой пластины. — Нет… Нет!!!
Иногда у Игоря начинала резко кружиться голова.
Перед боем он не чувствовал возбуждения — только пустоту. Он не пытался что–то понять и осмыслить. С того момента, как восемь месяцев назад его, с ожогами, полуживого, внесли на станцию подземки, временно превращенную в бомбоубежище, он не воспринимал окружающий мир.
Нет, чувства, конечно, остались, но они изменились, стали иными.
Пустота, оставшаяся после гибели тысяч знакомых и незнакомых ему людей, не заполнялась ничем. Это был свой, особый, непреходящий вид боли, над которым, кажется, не властно время…
Игорь, задрав голову, смотрел вверх, на головокружительный полет мертвых снежинок, и ему казалось, что он тонет в этом последнем, мертвом снегопаде…
Рядом с ним, превратившись в громадный сугроб, поджав согнутые в коленях ступоходы, застыл массивный аграрный робот.
По сути, это было все, что осталось от его семьи и прежней жизни.
Мертвые снежинки, медленно кружа, падали на гигантское шарнирное сочленение механических ног и не таяли, отлагаясь на холодной броне серыми кучками праха…
…Мысли Игоря нарушил треск коммуникатора.
— Рокотов, они идут! — прорвался сквозь помехи несущей частоты голос далекого координатора. — Точка высадки изменилась, мы сбили четыре из шестнадцати модулей, тяжелые корабли пока опасаются подходить…
Это было плохое известие, скверное…
— Что я должен делать? — переспросил Игорь, заставив свой разум очнуться от горького наваждения медленно падающего снега.
— Грузи свой «Беркут» в корабль. У тебя есть еще минут двадцать, чтобы проскользнуть через зону высоких орбит. Сейчас передам координаты новой точки. Игорь, только не рискуй, прошу… Ты нужен нам, слышишь?.. Если ты не прибудешь, то остановить их будет просто некому!..
Видение ускользало, истончалось, таяло…
…Когда он открыл глаза, девочки уже не было.
Игорь пришел в себя не так, как обычно. В этот раз он не ощущал свой разум подвешенным посреди бездны. Перед его глазами не плавал туман, и тело не казалось столь безвольным, как раньше.
Помещение, в котором он находился, похоже, осталось тем же самым, лишь за светло–коричневатой плоскостью тонированного окна висели сумеречные краски ночи.
Значит, это не посмертный бред… Он выжил?
Мысль принесла с собой двоякое чувство. С одной стороны, на мгновенье сердце кольнула радость, ведь, падая в пучину атмосферы безымянной для него планеты, Игорь уже окончательно распрощался с жизнью. Он не мог управлять кораблем — его сознание, истерзанное болью от контузий и ран, померкло задолго до удара об землю, а автоматика штурмовика после схватки с четырьмя «Фантомами» противника не годилась даже для элементарных операций: автопилот «завис» после прямого попадания в рубку, приборные панели искрили, плюясь дымом, потом отказала система аварийной герметизации, и на мостике штурмовика воцарился вакуум…
Игорь давно уже не верил в чудеса. Сейчас, задумываясь о том, кто на самом деле посадил корабль, он начал догадываться, и тем страшнее, болезненнее становилась неопределенность…
Где я? Что это за мир? Что с кораблем, с «Беркутом»?..
Игорь не был склонен строить иллюзий, но мысль о том, что он мог попасть в плен, вызвала в груди тоскливый, ноющий холод.
Скосив глаза, он посмотрел на белоснежную простыню, которой был укрыт. От изголовья к нему тянулось с десяток трубочек и электрических проводов. Все они исчезали под простынею, и скорее всего оканчивались воткнутыми в его тело иглами или электродами.
Вокруг царила мертвенная тишина, нарушаемая–лишь монотонным попискиванием каких–то приборов.
Он осторожно шевельнулся, потом медленно, сантиметр за сантиметром, вытащил из–под простыни правую руку.
