Ей всегда будет мало.
— Страшно, — она подвигается ближе, прижимается к моему израненному боку, слизывая капли крови и вбирая страх. — Оч-ш-шень страш-ш-шно…
Ее голос изменяется.
И худая рука касается морды.
Она слишком поверила в собственную силу и мое бессилие.
— У хийси нет души, — шепот Пиркко опутывал меня. — Хийси умрет навсегда…
Как и Сумеречница.
— И ты, — сказала я.
А она зашипела.
— Ты ведь тоже не человек.
Сжалась сеть, пытаясь заставить меня замолчать.
— Ты стала нежитью… уродливой белой нежитью… — каждое слово мне приходилось отвоевывать, каждый вздох, каждый звук. — Ты говорила, что на меня нельзя взглянуть без отвращения. Но видела ли ты себя?
— Замолчи!
— Нет. Ты думала, что ты красива, но зеркала лгали. Они тоже тебя боятся. На самом деле… на самом деле ты… мертва… все это видят.
— Лжешь!
— Твое лицо… ты сама… омерзительно… не веришь — взгляни сама… попроси темноту сделать зеркало. Или в мои глаза загляни, если не боишься. Увидишь.
Она поднялась и, тряхнув копной черных волос, вернула себе прежнее обличье. Наклонилась, выгнулась, пытаясь рассмотреть себя же в моих глазах.
Я не хотела умирать.
И все же… нити кокона растаяли беззвучно, только меня окатило живым огнем.
Его было так много… слишком много для меня одной. И я отдала огонь Пиркко. Обняла ее нежно, как дорогую сестру, и когти, как некогда во сне, пробили грудную клетку, раскрыли шкатулку, в которой медленно стучал камень ее сердца.
Еще живого…
…еще немного человеческого.
Оно выпало на мою ладонь и, вздрогнув, замерло.
— Глупая Аану, — Пиркко ладонью закрыла дыру в груди. — Зачем мне теперь сердце? Оставь его себе.
И она оттолкнула меня. А темнота зазвенела на тысячу голосов. Их было так много, что…
…я упала с сердцем в руке. И бабочки из пепла укрыли меня от солнечного света. Вернувшийся, он был слишком ярок. И я закрыла глаза.
— Аану…
Я слышала голос, такой родной и такой далекий.
— …вернись…
Не могу.
Брухва открыл новую дорогу, и как бы я того ни желала, свернуть с нее не выйдет. В моей руке лежало черное человеческое сердце. А под ногами цвел бессмертник.
Пора, Аану.
И я ступила на путь, прочерченный травой.
— Аану… пожалуйста…
Я бы хотела вернуться. К нему и Горелой башне. К собственным наивным мечтам, в которых есть дом и семья… к брату, которого слышу, пусть бы он не произнес ни слова.
Но если я здесь, то пришла пора?
— Аану… — тяжелый пряный аромат бессмертника дурманил. И травы оплели ноги, удерживая на месте: мое время иссякло.
— Я не уйду, — сказала я, но разве кто-нибудь когда-нибудь слушал Аану?
И дорога сама нырнула мне под ноги. Она несла меня, и голос Янгара слабел.
Мне жаль.
Безумно жаль, что все так получилось.
И кто теперь зажжет лучину в окне Горелой башни?
А он, кому он станет рассказывать истории о благословенной стране Кхемет, что лежит за морем?
Дорога вывела к реке, воды которой были черны и тяжелы, словно деготь. Водорослями лежали на них тонкие женские волосы, и берега поросли не рогозом, но костями. Из них же был сделан мост.
Из черной воды поднимались столпы бедренных костей. Переплетались хрупкие фаланги пальцев, создавая ажурную решетку, на которой лежал настил из ребер.
Мост манил меня. Но стоило сделать шаг, как раздался голос:
— Аану.
В нем звучало эхо бури, и сама река вздрогнула, попятилась, не желая становиться на пути той, что явилась по мою душу.
На ее волосах — седина зимних гроз. И лицо ее выбелила стужа. Бледные губы иней расписал, и его же бледные узоры виделись мне в глазах Акку. Босая, стояла она на берегу Черноречки. И дикие ветра терлись о ноги ее. Скулили, не смея отступить от хозяйки.
— Подойди ко мне, Аану, — она протянула ладонь с бледными ногтями, словно вырезанными из белого лунного камня. И я послушно шагнула навстречу. Бессмертник побелел, подернулся инеем. И облетели розоватые его цветы, не вынеся дыхание мороза.
— Отдай, — велела Акку, протянув бездонную корзину. Прочны были ее стены, сплетенные из пустых надежд и несдержанных обещаний.
И я отдала черное сердце моей сестры.
— Так будет лучше, — Акку опустила крышку и, взяв меня за руку, сказала: — Пойдем со мной.
Куда?
В ледяные чертоги, куда не заглядывает солнце.
Я ведь убила.
Ладонь Акку холодна, а пальцы нежны. Идет печальная жница, и вьюги спешат расстелить перед хозяйкой искристый ледяной ковер.
— Тебе страшно? — спросила Акку, одарив меня взглядом, в котором прорезались отблески молний. Зимой бури особо свирепы.
— Да.
Я не смела лгать ей.
— Но ты не станешь просить меня о милосердии?
К чему? Свирепую зимнюю бурю можно умолять, но послушает ли буря? Сомневаюсь.
— Не станешь, — Акку сама ответила на свой вопрос. — И слез не будет. Что ж… спрашивай.
— О чем?
— О чем-нибудь.
Позади остались ковры бессмертника, и волглые туманы, что подымались с костяных берегов, сама Черноречка, за которой правил хозяин подземного мира…
Мы шли.
Акку впереди, я же — за нею.
Она не отпустит. Был договор, но в нем ни слова не сказано о том, что станет со мной, если я умру до окончания срока. У хийси нет души и… в пустых глазах Акку нет ответа. Сейчас они — седое зеркало льда, что покрывает реки и озера. В нем даже я не отражаюсь.
— Моя сестра, — я опустила взгляд на корзину, в которой томились проклятые души. Им до скончания мира суждено пребывать в плену, а после сгинуть на обломках его. — В ней ведь остался человек?
— Немного.
Акку склонила голову.
— Что с ней станет? — мне было тяжело говорить.
Удивленно приподнялась белесая бровь.
— Она сама выбрала свой путь, — сказала Акку и морозный румянец вспыхнул на ее щеках. — И без принуждения попробовала кровь на вкус. Она убила брата. И пожелала смерти отцу. Она…
…погубила многих.
И радовалась, пила чужие жизни.
Я знаю.
