— Сам, — Кейсо прижал флягу к губам. — Конечно, сам.
И руку подал, помогая подняться. Кейсо мог бы поднять паренька, слишком худого, истощенного приступами, но чересчур гордого. Он шел, вцепившись в плечо Кейсо, но сам. И в седло забрался, неловко перевалившись поперек конской спины. И прокусив губу, держался в седле. А вечером спросил:
— Ты кто?
— Кейсо.
— Что тебе от меня надо?
— Ничего.
Ему было странно слышать такое. И он не поверил. Долго еще не верил, но и не уходил, даже когда смог бы уйти. А ведь думал, подгадывал, примерялся даже. И однажды ночью подобрался к Кейсо с ножом в руке. Сел рядом и сидел до рассвета, глядя то на нож, то на Кейсо.
Глупый потерянный мальчик.
Он совершенно не умел жить.
— Ты мне помог. Почему? — спросил Янгу наутро.
— Потому что мог, — позже Кейсо расскажет о храме, который стоит в горах, не местных, защищающих плодородные земли Кемир от иссушающего дыхания великой пустыни, и не о тех, что сторожат Север, но о сапфировых пиках Тайбу. О лестнице в семь тысяч ступеней и золотых грифах, стерегущих ее подножие. О чашах, в которых горит пламя холодное, как льды вершин. О людях, что приходят к храму, желая обрести покой.
И спящих мудрецах.
Озере слез, пролитых прекрасной богиней, осознавшей несовершенство мира.
О том, что сам Кейсо, заглянув в это озеро, изменился.
Позже.
Когда мальчишка научится немного доверять. В тот же раз он поскреб пятерней грязную щеку и сказал:
— Я не забуду. Я отплачу тебе. Потом, когда стану великим.
— Кем великим?
Янгу нахмурился.
— Я иду на Север. И ты пойдешь со мной. Увидишь, что очень скоро мое имя будет известно всем.
И Кейсо с трудом заставил себя не рассмеяться.
Но время шло и… да, кто на Севере не слышал о Янгхааре Каапо?
Вот только жить мальчик по-прежнему не умел.
Плохо…
Кейсо соскользнул в овраг, на дне которого выплясывал зверь. Он то вскидывался на задние лапы, стремясь сбросить всадника, то опускался с ревом, с воем. Размахивал лапами, но добраться до Янгара был бессилен.
Однако и у Янгара не выходило справиться со зверем. Лезвие ножа было чересчур коротким.
А потом медведь вдруг остановился, покачнулся и стал заваливаться на бок. И Янгар в последний миг разжал руки. Он упал на мягкую листву, откатился и, прежде чем успел подняться на ноги, нос к носу столкнулся со зверем.
Медведь не думал умирать.
Он скалился, облизывая желтые клыки.
Янгар ушел от удара. Почти.
Массивная лапа смяла кости, и ножи когтей полоснули по коже, отворяя кровь. Янгар полетел кувырком. А зверь, вместо того, чтобы добить врага, отвернулся. Прихрамывая, он двинулся туда, где без движения лежала девочка.
В крови.
В листьях.
И вряд ли жива.
Лучше бы ей не быть живой.
— Прости, — сказал Кейсо, раздирая халат. Раны, оставленные медвежьими когтями были неглубоки, но кровоточили изрядно. Янгхаар дышал.
И пытался что-то сказать.
Подняться.
Ползти по собственному следу, не желая оставлять зверю законную его добычу. Мальчик был упрям, а сейчас это упрямство ему вредило. И Кейсо, вздохнув, опустил кулак на затылок Янгхаара.
— Прости, родной, — повторил он, уже зная, что Янгар не слышит.
С сегодняшней свадьбы хватит смертей.
И медведь, убедившись, что люди не будут мешать, склонился над девчонкой. Он ворчал и всхлипывал, елозил мордой по животу, переворачивая тело то на один, то на другой бок.
Мертва. Конечно, мертва. Живая очнулась бы.
И ладно.
Мертвых оставлять проще.
С мертвецов вообще спрос не велик…
Уже на краю оврага, Кейсо обернулся и увидел, как зверь, вцепившись клыками в плечо, волочет добычу.
Глава 12. Большая медведица
— Спи, Аану, — шептал мне ветер, перебирая струны сухих трав. И полые стебли камыша играли колыбельную.
— Спи, Аану, — вторила вода.
Ручей был рядом. Я сквозь дрему ощущала его прохладу, слышала шелест воды, пробирающейся по плоским камням. В моем сне они были темно-зелеными с золотой искрой, как тот, который я подарила мужу. И камни нанизывались на нити солнечного света, гремели…
…не камни — щербатые плошки, что выстроились вдоль стены.
Стена земляная, черная, с торчащими из нее нитями корней.
Где я?
Сумрак.
Низкий потолок, с которого свисают космы седого мха. Гнилые балясины перекрещиваются и давят на неошкуренный столб, темный, покрытый слизью и розовыми шляпками волчьих грибов. Очаг из камней. Огонь, который горит как-то слишком уж ровно. И дыма нет. Но пламя настоящее — я ощущаю его тепло. Где-то над головой из дыры тянет свежим воздухом, и я приподымаюсь, желая сделать глоток.
Губы не раскрываются.
Склеились. И во рту стоит кисловатый мерзкий вкус.
Кровь? Я помню… да, я помню, как Янгар вынес меня из храма. И разговор на поляне. И его вопрос. Свой ответ, жестокий и несправедливый. Лютую черноту в его глазах. И плеть, что метнулась ко мне змеею, обожгла. Помню, как бежала, пытаясь скрыться в лесу, и как Янгар гнался за мной.
Падение.
Медведя.
А дальше? Что было дальше?
Не знаю.
— Проснулась. Она проснулась, — этот голос доносится словно бы издалека. И я, желая разглядеть ту, кому он принадлежит, выворачиваю шею.
Медведь?
Сердце замирает.
— Она смотрит. Она боится. Живая. Здесь? Здесь. Она живая. Нельзя трогать.
Не медведь, но старуха в плаще из медвежьей шкуры. И шкура эта выделана с огромным умением. Голова зверя набита опилками, и расписные стекла вставлены в глазницы, а длинные когти выкрашены алым. Удивительное дело, старуха выглядит хрупкой, маленькой, а шкура — огромной, но меж тем она не была велика своей хозяйке.
— Трогать нельзя, — старуха приблизилась ко мне и, положив на грудь искореженную руку, сказала. — Плохо. Сердце тук-тук. Вкусное.
Я замерла.
— Она пить.
У губ появилась кривоватая чашка. Старуха заставила меня сделать глоток, пусть бы для этого мне пришлось открыть рот. Стон я сдержать не сумела. Сухая ладонь легла на затылок, поддерживая голову и не позволяя отвернуться от чаши.
