А кёниг молчал.
Это поле ничем не отличалось от иных полей.
Разве что пшеницу убрать не успели. И зерно, утратив исконный золотой цвет, гнило на корню, оно клонилось, касаясь длинною остью земли, источало запах прели, который, впрочем, не отпугнет тех, у кого разум голодом затуманен. В ближайших лесах прятались люди, гадая, когда же войско, избравшее поле для отдыха, двинется дальше. Тогда-то и выйдут из укрытия люди, будут драть влажные колосья, выковыривать пальцами гнилое зерно, которым уже проще отравиться, нежели насытиться.
И забудут о том, кому служили.
Не осталось у земли хозяев. А зима была близка.
Но не о них думал Янгхаар Каапо. И не об осенних дождях, что размыли дороги. И не о скорой зиме, что уже послал первых вестников — расползались по небу черные облака, теснили крохотное слабое солнце, грозили и вовсе его затянуть. Уже недолго ждать осталось.
И поутру воздух становился холоден, еще день-другой и прорежутся в лужах ледяные нити, а крылья шатров украсит иней.
Шатер Янгхаара Каапо разбили на самой окраине. Роскошный, с шелковым драгоценным пологом и остовом из прочных буйволиных шкур, выделанных особым образом — не проберется сквозь них ни вода, ни холод. Над шатром поднималось копье, мокли волчьи хвосты, и черные стяги с белыми оскаленными головами ныне походили на тряпки.
Янгхаар сидел у огня и не мог согреться.
Он склонился к самой печи, отодвинул бронзовую заслонку и протянул руки над углями, но тепла не ощущал. И запах дыма, который не поднимался вверх, как надлежало, но тянулся к земле, вплетаясь в шерстяные узоры дорогих ковров, не раздражал. Отблески пламени скользили по чешуе доспеха, и Янгар задумчиво касался холодных колец. У ног его, обутых в сафьяновые дорогие сапоги, лежал Олли Ину.
Он был жив, старший сын и наследник грозного Тридуба.
Пока жив.
И почти цел.
Он ерзал, пытаясь разорвать веревки, и закусывал губу, не желая, чтобы враг слышал стоны. И кровь уже не текла из раны на голове. Волосы вот слиплись, спеклись острыми иглами.
Странно, но Янгар не ощущал ни ненависти, ни удовлетворения.
Он разглядывал пленника, пытаясь понять, что же делать с ним.
Убить?
Янгхаар ведь поклялся… и убил двоих, но в честном бою. А вот чтобы так, раненого… раньше он убивал раненых, как убивал и женщин, и детей, и стариков. Но теперь то прошлое казалось далеким, каким-то ненастоящим. И Янгар искренне пытался вытянуть его наружу.
Или хотя бы заставить себя ненавидеть Ину.
Но как ненавидеть того, кто жалок?
Руки Олли скручены за спиной, вывернуты так, что и дышать-то больно. Ноги опутаны кожаными ремнями. И петля опоясывает шею. Каждое движение только туже затягивает ее.
Наклонившись, Янгар сунул острие кинжала под петлю и перерезал.
— Я тебя не боюсь, — прохрипел Олли, облизывая распухшие губы.
— Хорошо, — Янгхаар наполнил кубок вином и поднес врагу. — Пей.
Олли отвернулся.
— Пей, дурак, пока я добрый, — сказал Янгхаар и, раскрыв упрямцу рот, влил вино. Олли пришлось глотать, чтобы не захлебнуться. Он пил, отфыркивался, и розовые струи текли по подбородку на шею.
А грязный… надо приказать, чтобы вымыли.
И одежду принесли, а то эта пропиталась потом и кровью. Смотреть противно.
И попросить Кейсо, чтобы глянул на голову. Олли, конечно, враг, но…
…слабого врага одолеть — мало чести.
Откуда взялись эти странные, несвойственные прежде мысли? Пожалуй, Янгар знал — из снов, из тех, которые солнечно-зеленые и наполнены покоем. Где он лежит на траве, позволяя кому-то очень близкому и родному — а у Янгара никогда не было никого близкого и родного — расчесывать косы. И сам же рассказывает истории о стране Кхемет…
Сны уходят.
Тоска остается.
И нет от нее спасенья.
Больше не чувствует Янгхаар Каапо радости от того, чем обладает.
Золото? Металл, не более. И драгоценные каменья холодны… еда теряет вкус, и уже не важно, что подают — перепелов или вчерашнюю конину… захмелеть и то не получается.
Или вот ненавидеть.
Янгар разрезал путы на руках и ногах.
— Ты… — Олли перевернулся на спину, попытался подняться, но тело, слишком долго лишенное движения, не подчинилось. — Ты… думаешь…
— Я ничего не думаю. Садись. Ешь.
На столике из красного дерева остывал жареный фазан, украшенный собственными перьями. И пироги с начинкой из певчих птиц были хороши… кажется.
Олли поднялся.
И отвернулся от стола. Гордый. Глупый.
— Тебе пригодятся силы, — сказал Янгар, подвигая второй стул. — Садись. Будем есть.
— А потом? — уточнил сын Ерхо Ину.
— Будем драться.
— Сегодня?
— Завтра… или послезавтра. Когда мне скажут, что рана твоя не опасна.
Янгар разделил пирог пополам.
— Ешь, — повторил он, протягивая кусок врагу. — Если хочешь победить меня, ешь. И пей. И не думай о том, что случится.
Олли облизал грязные пальцы.
— Если нужно умыться, то вода в кувшине.
А кувшин и серебряная чеканная миска, украшенная не огранёнными агатами, — на сундуке. Дубовый. Тяжелый. С посеребренными завесами и резьбой.
Роскошный, как и все вещи в этом шатре.
Когда-то это казалось важным.
— Ты не боишься? — Олли мыл руки долго, и лицо тер.
— Чего?
— Того что я…
— Убьешь меня? — усмехнулся Янгар. — Попробуй.
Сын Ерхо Ину лишь фыркнул. Он разумен, он не станет совершать глупость. Сейчас он слаб. И безоружен, если, конечно, не считать золоченого ножа, который Олли спрятал в рукаве. И тут же вынул, сказав:
— Извини. Благодарю за гостеприимство… и ты не шутил, когда говорил, что дашь мне поединок?
Многие гадали, какую участь уготовил Янгар наследнику врага.
Прикажет ли конями рвать?
Велит ли посадить на кол?
Закопает ли живьем по обычаю побережников?
Или повесит, передавив горло, заперев душу в теле. И будет та маяться, пока звери да птицы не растащат тело по косточкам, только тогда, несчастная, отлетит.
И ведь думал Янгар, подбирал казнь, достойную лютого врага. Да так и не сумел выбрать.
— Дам, — сказал он, отщипывая край пирога.
С краю вкусней. Тесто румяное, сухое, хрустит на зубах.
Сухари напоминает те, что выдавали рабам…
