Однажды вновь наступит лето, я скину рыжую медвежью шкуру, и тогда…
Не знаю, что будет, но непременно что-то хорошее. И я смеялась, а ветер играл на обледенелых струнах ветвей.
Ты жива, Аану! Снова жива!
Всадника я увидела издали и с трудом удержалась, чтобы не броситься навстречу. Янгар?
Янгар.
На вороном огромном жеребце, который нервно косил лиловым глазом, видимо, чуял близость волков. И гривой потрясывал. Звенели удила, и дорогая, бирюзой украшенная сбруя ловила липкие снежинки. За жеребцом трусила крепкая лошадка игреневой масти, груженая узлами.
— Медведица! — Янгар спешился и, взвалив на плечо тяжелые седельные сумки, крикнул: — Ау!
Голос его, такой громкий и радостный, спугнул синиц. И птахи загалдели, закружились в воздухе. Я же выступила из тени.
— Я тебе подарки привез, — сказал он, глядя на меня. И медвежья шкура показалась слабой защитой от этого взгляда. Янгар же протянул руку. — Пойдем смотреть?
Он поднес мою ладонь к губам, опалил дыханием.
— Холодная совсем…
А потом подхватил на руки, закружил, смеясь.
И небо кувыркнулось, сыпануло серебром.
Было так… радостно.
Только сердце его стучало слишком громко. И я, прильнув к груди, слышала его голос, вспоминала тревожные свои сны.
Горелая башня встретила хозяина скрежетом половиц, словно жаловалась на холод, ветер и мое к ней невнимание. Янгар усадил меня на кровать и бросил:
— Жди.
Он вышел, чтобы вернуться с узлами и свертками. И уходил несколько раз. А когда сбросил на пол последние, то, присев у ног, спросил:
— Может, ты все-таки уедешь со мной? Я купил дом в Оленьем городе. Он, конечно, не чета тому, который был, но… там тепло, маленькая медведица, — моя стопа оказалась в руках Янгара. Он держал ее бережно, поглаживая большим пальцем загрубевшую кожу. — Лед не будет ранить твои ножки. И земля. И…
— Нет.
Я ответила тихо.
Уехать? Искушение велико.
— Я покажу тебе Олений город. Там есть на что посмотреть. На Западном холме стоит храм Ламиике, отделанный солнечным камнем. Издали он сияет, словно… словно и сам из солнца сотворен. А напротив него, отражением, обсидиановый дом Меркку, но туда мы не пойдем, слишком мрачно.
— Нет.
Янгар не слышал меня. Он смотрел снизу вверх, и в глазах его я видела отражение искалеченной души, которая вновь кровила.
— Дворец кёнига… или дом Пехто, куда заглядывают, чтобы попросить для родных лучшей участи… мне, наверное, уже поздно просить…
— Нет, — в третий раз ответила я и, дотянувшись, погладила Янгара по щеке.
Теплая какая…
…и голос сердца отзывается на мое прикосновение.
— Я… не могу, — моя рука попадает в плен его ладоней.
— Почему, маленькая медведица? Если боишься людей, я спрячу тебя от них.
— Не людей.
Он целует пальцы, а я… я отогреваюсь в его дыхании.
— Себя. Я… не хочу никому зла причинить.
И я рассказала ему о гостье, об условии и собственных снах, в которых его убиваю. Янгар слушал, не пытаясь перебить, лишь гладил мою руку.
— Год… — он прижал ладонь к губам. — Год — это не так и много… Налле.
Я вздрогнула.
Янгар знает?
И как давно?
— С первого твоего прикосновения, — ответил он и руку отпустил. — Я не перепутаю тебя с другой женщиной, моя Налле.
Он поднялся и протянул руку к капюшону.
— Позволь?
Нет.
— Не бойся, пожалуйста, — Янгхаар Каапо гладил рыжий медвежий мех. — Я должен увидеть, что я с тобой сделал. Ты… мое зеркало.
И шкура-предательница отозвалась на ласку, съехала на плечи.
— Не отворачивайся, Налле, — пальцы Янгара коснулись подбородка, приподняли, повернули к свету, как назло яркому, жестокому. — Не отворачивайся.
Он отбросил отросшие пряди, которые давно некому было расчесывать и украшать ивовыми листьями. Он наклонился к моему лицу и долго-долго всматривался в него. И я закрыла глаза.
Сейчас Янгар отвернется.
И уйдет.
Хорошо. Пусть уходит. Я останусь одна. И доживу до весны, уже не так и долго осталось. За нею же лето будет. И там как-нибудь…
— Прости, — Янгар коснулся шрама губами. — Прости, пожалуйста… прости.
Мы оба зеркало друг друга. В его глазах мое отражение бледно, перечеркнуто белой линией, словно трещиной. Шрам не исчез. И я сама касаюсь его.
Тонкий какой…
…белый волос, раз и навсегда прилипший к моему лицу.
— Я…
Янгар не позволяет спрятаться. Он разбирает волосы, обнимает, шепчет что-то на языке, которого я не понимаю, но знаю — ласковое, нежное. Он уговаривает меня не бояться.
И страх уходит.
Он просит поверить ему.
Я верю.
Здесь и сейчас, в Горелой башне, под присмотром Великого полоза, который останавливает время для двоих. Его так много, и все-таки не хватает.
Я лежу, обнимая Янгара, который спит. И сон его спокоен. Он даже улыбается, и я касаюсь губ пальцем, провожу, запоминая их очертания. И гладкость щек, сухую кожу шеи, тонкий витой шнур, на котором висит мой давний дар — круглый камень с дыркой.
В груди Янгара живет сердце.
Оно стучит, зовет меня. И рот невольно наполняется слюной. Я вдруг вспоминаю вкус его крови, и солоноватой, и сладкой одновременно.
…а сердце рядом.
…он не успеет ударить вновь.
…и даже не проснется.
…смерть во сне — это почти милосердие.
Смотрю на собственные руки, но пальцы остаются пальцами. И я отстраняюсь от Янгара. А он просыпается.
— Налле?
— У меня другое имя, — отогревшейся в его живом тепле, в его дыхании, мне сложно возвращаться в мой мир. В нем пол Горелой башни холоден, а холод обжигает.
Ничего, вскоре я перестану чувствовать его.
И жару.
И остальное…
— Аану, — Янгар переворачивается на живот. — У тебя рыжие волосы, Аану… яркие, как пламя осенних листьев. И кожа будто золотой пылью посыпана.
Неправда.
— На вкус она как медовые яблоки… а пахнет дымом летних костров…
— Зачем ты это говоришь?
Смеется?
Янгхаар лежит, упираясь подбородком в скрещенные руки. Разглядывает меня.
