Порой Пиркко, отослав рабов прочь, подносила подушку к этому лицу. Лишенное краски, оно было отвратительно: желтоватая, какая-то осклизлая кожа с крупными порами, узкие губы, нос, почти исчезнувший меж пухлых щек, и подушки век, меж которыми скрывались мутные глаза.
Примерившись, Пиркко почти опускала подушку.
Почти касалась широкого носа с вывернутыми ноздрями.
Почти прижимала атлас к губам.
И отступала.
Еще не время.
И надо набраться терпения, вот только иссякает оно.
Наступит утро, и Вилхо, очнувшись ото сна, примется изводить ее нытьем. Вода в ванной ему будет горяча, масла — чересчур ароматны, рабы — ленивы, сама Пиркко…
…по ее совету он отпустил Янгара.
И что теперь?
Ничего.
Талли потерял след. И десятки охотников, слетевшихся по зову Ерхо Ину, не сумели отыскать Белую башню.
Полозу вновь удалось выскользнуть.
И дав выход злости, Пиркко швырнула подушку через всю комнату.
— Что? — встрепенулся кёниг, подслеповато щурясь.
В его спальне отныне всегда горело с дюжину свечей: Вилхо начал бояться темноты. Мерещились ему тени.
— Ничего, дорогой, — она нежно коснулась потного лица, — показалось, что мышь пробежала. Я боюсь мышей.
Он закряхтел, переваливаясь на другой бок и, почесав вялый, расплывшийся по постели живот, сказал:
— Пить хочется…
— Сейчас, дорогой.
Она подала вина. И держала чашу, пока Вилхо пил. С трудом оторвав голову от подушки, он глотал жадно, давился, фыркал и брызги вина падали на подушки.
— Спи, дорогой…
— Жарко, — он не собирался засыпать, но, видимо, вознамерился до рассвета изводить Пиркко своим нытьем. — Нам дышать нечем…
Взяв в руки веер, Пиркко попросила:
— Потерпи. Тебе нельзя мерзнуть.
Он выпятил губу, но ничего не сказал.
— Янгар не усидит на месте, — она знала, что Вилхо желает слышать. — Он захочет отомстить.
— Нам?
Естественно. Но кёнига не стоит пугать, и Пиркко, улыбнувшись, покачала головой.
— Моему отцу. Янгхаар Каапо вернется в Олений город. Он придет сам и… надо лишь подождать. Немного…
— Мы устали ждать.
Капризный, словно дитя.
Слабый.
— У моего отца есть… должник, способный пройти по запретным дорогам.
Вилхо кряхтит.
И хмурится. Нога его мелко дергается, стаскивая одеяло.
— Отец уже выступил. И от него Белая башня не скроется…
— Почему он медлил?
Потому что не так просто заставить брухву подчиниться. И не ради Вилхо старается Тридуба.
— Отдыхай. Я помогу тебе, — Пиркко, отложив веер, взяла платок, смоченный в уксусной воде. — Закрой глаза…
Он подчинился.
— Тебе просто надо отвлечься, — она отирала пот со лба. — Я слышала, что в Олений город прибыли торговцы с юга… быть может, стоит их позвать?
— Зачем?
— Пусть расскажут о своей стране… или о других странах, в которых были… об обычаях их… о том, кто правит…
Пиркко бросила платок в чашу.
Ее муж любопытен. И завистлив.
Он примет южан лишь для того, чтобы убедиться: нет под солнцем дворца более роскошного и правителя более великого.
Идиот.
— Мы подумаем, — пробормотал Вилхо прежде, чем заснуть. И Пиррко, опустившись на меховое покрывало, смежила веки. Сон ее будет недолог.
И ярок.
В нем она, Пиркко-птичка, все же решится опустить подушку на лицо супруга.
Южан было двое. Высокие. Смуглолицые. С острыми носами и длинными шеями, на которых висели гроздья ожерелий. Южане рядились в длинные белые одежды, а волосы прикрывали полосатыми платками. Они красили бороды и губы, а брови сбривали.
— Достопочтенный Анари-хайрам, — громко сказал переводчик, и левый из купцов поклонился, — и его брат Гизмет-хайрам…
…второй отвесил поклон еще более низкий.
— …безмерно счастливы оказанной им честью…
Речь была длинна и цветиста.
Вилхо быстро утомился ее слушать и начал ерзать: в последнее время золотой трон стал жестким. А ноги и вовсе ослабли и, укрытые занавесью золотой парчи, ныли колени.
Купцы же, поклонившись кёнигу серебряными подносами тонкой чеканки, ароматными маслами и розовой водой, приняли приглашение разделить трапезу.
— Ваш город есть чудесен, — старший из братьев, Анари-хайрам знал язык, пусть и произносил слова престранно, проглатывая одни звуки и растягивая другие. — Ваш… торг есть велик. Много выгода. Мы с брат давно делать торг с ваш человек. Но мы думать. И учить язык. Мы делать ехать сам.
Вилхо кивал, не забывая открывать рот, когда жена подносила к нему кусочки мелко нарезанной печени угря. Печень была сладкой, нежной, и Вилхо щурился от удовольствия.
Пожалуй, сегодня он готов был забыть об ошибке, которую допустил Тридуба.
Если боги на стороне Вилхо, то будет так, как сказала маленькая птичка: вернется Янгар.
Мести искать будет.
Ударит… если Ерхо Ину убьет, то и не велика потеря. Уж больно горделив стал Тридуба.
Да и, говоря по правде, побаивался его Вилхо, особенно после того, как увидел, сколь ловко орудует Ерхо Ину клещами. И плетью не хуже… и виделось порой, что не Янгхаар Каапо на дыбе висит, но сам Вилхо. Глупость, конечно, но неприятно… очень неприятно…
И сны еще всякие снились.
Нет, хорошо бы Янгар избавил от этой напасти… правда, кто тогда избавит от самого Янгара?
Сложно все.
Вилхо не любил сложностей и позволил себе не думать о том, что будет. Он слушал неторопливую смешную речь чужаков, которые рассказывали о своей далекой земле, и дремал. Наверное, Вилхо вовсе задремал, потому как, очнувшись, понял, что за столом воцарилась тишина.
Насмешка почудилась в серых глазах Анари-хайрама. А брат его и вовсе презрительно губы скривил. И гнев вспыхнул в душе Вилхо, впрочем, тотчас погас — слишком утомлен был кёниг, чтобы гневаться. Приподнявшись на локте — Пиркко тотчас сунула под него подушку — Вилхо вежливо спросил:
— Чего вы ищете в Оленьем городе?
— Раб, — ответил Анари-хайрам, прижимая руки к груди. Он поклонился, как-то смешно, словно тяжелые ожерелья склонили шею его к столу. — Сильный раб. Мужчина. Боец. И зверь дикий.
Он вдруг сбился и заговорил на своем, лопочущем языке. А толмач, до того тенью стоявший за спиной чужака, выступил вперед:
