Сделай шаг, Аану.
Тропа сама ложиться под ноги, узорчатая, что шкура змеиная.
— Нет.
Я переступаю через нее.
И едва не касаюсь другого пути.
Чужой?
Но хочешь, твоим станет?
Судьбу тоже украсть можно. И разве не мечтала ты хоть раз оказаться на месте сестрицы? Чтобы тебя любили также, как любят ее? Решайся, Аану.
И окажешься во дворце кёнига, любимой его женой.
— Нет.
Подумай, Аану.
Роскошь нарядов вместо змеиной шкуры. И драгоценные камни в волосах… золото и серебро… несметные богатства у ног твоих. Власть…
— Нет!
И тропа сворачивается. А брухва шипит, уже, кажется, раздраженно.
— Хийси!
Он бросает под ноги третью дорогу. И в нос вновь шибает запахом гнили.
— Иди, — велит старик, тень которого видна мне. — Твоя. Если не побоишься.
Хранитель путей не лжет.
И я касаюсь босой ступней камня… какой холодный… и не камень вовсе уже — песок. Белый речной. Ракушки проглядывают… куда ни глянь — песок. Он добирается до ограды, сплетенной кузнецами. А я разглядываю железные прутья, каждый — с два моих пальца толщиной. На вершинах их — острые пики. А на пиках — человеческие и звериные головы.
Искаженные болью лица.
Мухи жужжат, вьются над ними.
Снова падалью тянет.
— Ну же, иди, — брухва уже рядом и тычет посохом в спину. — Погляди, что тебя ждет.
Шаг.
Песок ласкает стопы. Нагрелся на солнышке. И присев, я зачерпываю горсть его, чтобы тут же позволить стечь сквозь пальцы. Надо же… я снова чувствую тепло.
— Ну-ну… глупая хийси.
Глупая? Пускай себе.
За оградой — скамьи и много… а на скамьях — люди. Замерли.
— Это пока.
От удара посоха брухвы мир вздрагивает. И люди оживают. Меня оглушают крики, свист…
Что с ними?
Это не ненависть… но лица искажены… и пахнет от них безумием. Оно — одно на всех, словно волна, накрывшая эту толпу, заставляя ее двигаться в едином порыве, подаваться вперед и отступать. Визжать. Плеваться. Швырять огрызками и гнилью…
— Азарт, — брухва облизывает губы. Язык у него синий, распухший, как у утопленника. — Вкусно… будет вкусно.
Он молодеет, напиваясь этой заемной силой.
А я отворачиваюсь и оказываюсь у самых ворот, которые медленно открываются. И толпа замирает в каком-то жадном предвкушении. Слышу скрип ворота и хриплое дыхание рабов, этот ворот вращающих. Гудение веревки.
Совокупный вздох толпы.
И шелест песка под ногами.
— Он здесь, чтобы убить тебя, — брухва пятерней разбирает спутанные волосы. — Если, конечно, ты не убьешь его, хийси.
Человек в железном панцире, начищенном до блеска. В нем, словно в зеркале, отражаюсь я.
Медведица?
Девушка в медвежьей шкуре, слишком тонкой, чтобы защитить от удара.
А человек ударит. Он уже поднял копье и листовидный наконечник его ищет цель.
— Сначала ранит, — деловито замечает брухва.
— Почему?
Мой убийца молод. И красив. Светлые волосы его заплетены в три косы. А борода украшена алыми ленточками. В левом ухе сверкает зеленый камень. А на шее цепь золотая лежит.
Кто он?
Воин.
И толпа приветствует его криками, хлопками, свистом…
— Почему… им нужно зрелище. Это же люди.
Копье замирает, чтобы слететь с ладони. И я чувствую боль… и кровь из рассеченного плеча летит в песок.
— Хватит, — брухва не позволяет алым каплям коснуться песка, сворачивает путь.
Один из многих.
— Твой, — говорит он, почти касаясь меня грязной ладонью. — Возможно, что твой…
— Один из многих, — упрямо повторила я, скалясь. И брухва соглашается:
— Да.
Он уже не враг.
Но и не друг.
— Зачем ты мне показал это? — к моей ладони прилипли песчинки, которые должны были бы исчезнуть вместе с дорогой.
— Просто так, — брухва вновь стар, и синюшный язык облизывает узкие губы. — Ты… хочешь остаться человеком. Но такой дороги нет.
Ложь!
— Пока нет.
Он перебирает пальцами. На правой руке их четыре, на левой — шесть.
— Дороги появляются… иногда.
Мне чудится, что брухва желает меня утешить.
— Но ложью было бы сказать, что такая появится непременно…
Лица отступают. И паутина тает, возвращая меня к Горелой башне.
— …и что она случится вперед остальных.
Шелестом догоняет.
— Скорее всего, ты умрешь, хийси…
А я понимаю: бежать поздно.
Рассыпается зачарованный круг, пропуская копейщиков. Весеннее солнце ласкает гривы лошадей, скользит по чешуе брони. Ветер разворачивает стяги, с которых на меня смотрит вздыбленный медведь Ину. Его пасть оскалена, и я слышу рык отца:
— Окружить.
— Оборачивайся и уходи, — Кейсо встает за моим плечом. В его руках — палаш, и сейчас Кейсо ничуть не похож на ленивого смешливого толстяка, которого я знаю.
Он хмур.
И сосредоточен.
— А ты?
Разворачиваются цепи, приближаются медленно. И звенит конская сбруя, дрожат стрелы, изгибаются луки, и стрелы готовы слететь с тетивы.
— Уходи… — Кейсо просто разворачивает меня, подталкивая к кромке леса, которая казалась такой близкой. — Я им не нужен.
Но он останется, чтобы отвлечь внимание чужаков.
Вот только их слишком много.
И если вдвоем…
…я не могу убить человека.
…но если напугать.
— Девочка моя, — каам дергает себя за бородку. — Я знаю, о чем ты думаешь. Они не побегут. Их много. У них стрелы. Клинки. Копья.
…а еще я слышу голоса собак, серых волкодавов, которые не знают страха.
— Если вздумаешь напасть, погибнешь.
…но что станет с ним?
— А второй раз твою смерть Янгар не переживет.
Брухва держался кромки леса, стараясь не наступить на тень старого дуба, который раскинул ветви широко, словно желая поймать чужака в заговоренную сеть. Хозяин путей словно дремал, но я ощущала его интерес. И голод.
— Мальчик — единственное, что оправдывает саму мою жизнь, — Кейсо считал стяги и стрелы. — Я… буду знать, что ответить богам. Иди.
