— Ешь.
А я, обернувшись — для медведицы клетка была чересчур мала, а человеком в ней и ходить получалось, — ответила:
— Я не ем сырое мясо.
— Пока, — согласился Ерхо Ину, и плеть его щелкнула перед самым моим носом, обвила нежно железный прут. — Тебе придется. Или ты сдохнешь от голода.
Пускай. Но зверь во мне не получит крови.
И после ухода отца я легла.
Подстилку не меняли несколько дней кряду, солома пропиталась влагой, подгнила, вонь исходила и из ведра, поставленного в углу клетки, теперь казалось, что и моя шерсть источала смрад. Наверное, я и вправду выглядела чудовищем, если появившаяся у клетки Пиркко, моя прекрасная сестрица Пиркко, брезгливо скривилась.
Она была по-прежнему хороша. И дорогое убранство лишь подчеркивало яркую красоту Пиркко.
В черных волосах капельками росы проблескивали алмазы. Шею опоясывали золотые ожерелья. А на плечах снежной шубой лежали искристые лисы.
— Это и вправду ты, — сказала она, взмахом руки отогнав охрану.
Пиркко единственная посмела приблизиться к клетке на расстояние вытянутой руки.
— Мы думали, что ты умерла, — она произнесла это так, что сразу стало ясно: мне и вправду было бы лучше умереть. А еще лучше — вовсе не появляться на свет.
— Скажи что-нибудь.
Она вытянула руку, и в раскрытую ладонь тотчас легло яблоко.
Налитое. Полосатое, в красную черточку. С упругой кожицей, которая не поддается гнили.
В Лисьем логе лишь одна яблоня дает такие. И каждый год я, забравшись на самую ее вершину, где веточки были тонки, словно соломины, бережно снимала такие вот полосатые, налитые солнечным светом и соком, яблоки. Я складывала их в полотняную сумку, чтобы, спустившись, отереть каждое навощенной тряпочкой. Переложенные соломой, яблоки хранились всю зиму.
И даже весной оставались плотными, сладкими, будто только-только снятыми с ветки.
— Хочешь? — спросила Пиркко. — Отец говорит, что ты ничего не ешь. Или тебе не надо?
— Надо.
И голод уже подступает ко мне.
— Но мясо тебе не нравится?
Какой внимательный взгляд. И губка нижняя чуть отвисла.
— Сырое — нет.
— Оборотни едят сырое, — Пиркко все еще держала яблоко на ладони, поглаживая пальцами левой руки.
— Не все.
Она не услышала меня.
— Без мяса у тебя не будет сил. Тогда ты умрешь слишком быстро. И мой муж будет недоволен.
Я не хочу слушать ее. И в то же время не желаю, чтобы Пиркко уходила. Она — единственная, кто заговорил со мной. А я устала от молчания.
— Ты вышла замуж?
Она вздернула подбородок и одарила меня насмешливым взглядом.
— Мой супруг — кёниг. Ты увидишь его.
И Пиркко бросила яблоко. Не потому, что боялась передать его в руки мне, но потому что брезговала прикасаться к такой, как я.
Яблоко упало на кучу соломы.
Хорошо.
Выдержала плотная кожура, чуть бочок примялся, а так… я подняла это яблоко и прижала его к щеке. Теплое… странно, мне казалось, я потеряла способность ощущать тепло. А еще живое. В нем — капля солнца, запертая в сладком соке, от которого пальцы станут липкими, и в белой хрустящей мякоти, в гнезде из зерен. Каждое прорастет, если брошу, но…
…не в этом дворе.
— Из тебя даже оборотня не вышло, — вздохнув, заметила сестрица. И пробежавшись пальцами по монетам ожерелья, поинтересовалась: — Почему ты ни о чем не спрашиваешь?
Молчи, Аану.
Она здесь не для того, чтобы помочь тебе. Ей просто любопытно.
— О чем? — к яблочной кожуре прилипли былинки, и я снимаю их пальцами, пытаясь вернуть прежний восковой блеск.
— Например, — острые ноготки царапают поверхность крупного сапфира. — О том, что тебя ожидает…
— Придет время — узнаю.
Смерть.
Я видела ее в руках того воина. Она сидела на острие копья, цепляясь за клинок призрачными лапами. И голос ее был голосом толпы.
— Или о толстяке… его Кейсо зовут? Забавный был…
Закусываю губу, чтобы не закричать.
— По-моему, отец поступил неразумно, убив его, — губы Пиркко тронула слабая улыбка. — Каам пригодился бы, когда появится твой муж. Кстати, он знает, чем ты стала?
Знает.
И не считает меня чудовищем.
Он оставил нас в Горелой башне, счел укрытие надежным. А брухва открыл дорогу и…
— Знает, — в голосе Пиркко мне почудилось разочарование. — Скажи, это он тебя наградил?
Она почти коснулась собственной щеки, но в последний миг опомнилась и руку одернула. Трижды сплюнув через левое плечо — вдруг да тень моего уродства за нею увяжется — Пиркко велела:
— Отвечай.
— Нет.
Зачем я лгу?
Не знаю сама.
— На редкость уродливо, — сестрица качает головой. — Ему, должно быть, противно смотреть на тебя.
Нельзя ее слушать.
Нельзя смотреть в ее голодные глаза. Куда угодно.
На алмазы в волосах… на золотые звенья ожерелья… на искрящийся мех снежных лис… на тонкие пальцы, ласкающие камни.
Только не в глаза.
В них уже осталось немного человеческого.
— Я бы умерла, — мягко произнесла Пиррко, — если бы со мной произошло что-то подобное…
Молчи, Аану.
Она ждет ответа, но любое твое слово, отравит.
— Твой муж жалеет, что ты жива?
— Нет.
— Жалеет. Просто не говорит. Я видела его… он красивый. По-своему.
Мне неприятно думать, что Янгхаар встречался с ней. Если он видел Пиркко, то… то ко мне не вернется.
— Мне даже немного жаль, что его придется убить… Янгхаар замечательный любовник.
Пиркко подается вперед, жадно вглядываясь в мое лицо.
А я… я отворачиваюсь и вдыхаю сладкий яблочный аромат.
Ложусь на солому.
Сворачиваюсь комком, сжимая яблоко в руках. Мне хочется есть, но тогда у меня не останется солнца, которое защитит от жестоких слов Пиркко. Закрывать глаза нельзя, но я закрываю. И морщусь от боли. Это не сон — полудрема. В ней медная кожа Янгара касается белой — моей сестры. Ее голова запрокинута, губы приоткрыты, и на шее узором вьется нить жилы. Сердце Пиркко грохочет.
И я изнываю от желания вырвать его.
И то, второе, предавшее, тоже.
В полусне я удивляюсь собственному желанию остаться человеком.
