Родригес… Не валяться ему на пляжах Акапулько, не разглядывать девичьи ножки…
Горло у Литвина перехватило. Стиснув кулаки, он попытался преодолеть невидимый барьер, сделал пару шагов, но мембрана отбросила его. Он закусил губы, уставился с ненавистью на эльфа и вдруг откинул голову. Под черепом творилось что-то странное. Боль? Пожалуй, нет… Давление? Тоже не похоже… Он обнаружил, что не имеет слов для описания этих ощущений — наверно, потому, что ни один человек такого не испытывал, и значит, возникшее чувство лежало за гранью человеческого опыта. Что-то чуждое стучалось и ломилось в его разум, мелькали какие-то смутные картины и, прорываясь сквозь гул, слышались звуки, но слух и зрение были тут явно ни при чём. «Лезет в мозги, ублюдок клювастый!» — внезапно дошло до Литвина. Пожалуй, в этом случае годилась обычная ментальная защита, некое усилие, монотонное и скучное, как осенний дождь. Он принялся рассчитывать ряд Фибоначчи
[15]
, и непонятные ощущения исчезли.
Но что-то осталось, определённо осталось! Литвин не мог сказать наверняка, было ли это последствием прервавшейся мысленной связи или его собственными заключениями, но так или иначе он понимал, что оказался на межзвёздном корабле, что этот корабль огромен, и что создания, ведущие его в пространстве, подобны людям. Быть может, не во всём, но сходство в облике — факт очевидный и потому уже не радостный — скорее пугающий. Можно строить всякие гипотезы о том, как мыслит и чего желает разумный осьминог, но в случае людей имелось гораздо меньше вариантов. Собственно, два, и оба были описаны в древности: homo homini deus est, homo homini lupus est
[16]
.
Какой предпочесть? Вернее, какой изберут эти эльфы и тролли?
Человек в трико коснулся груди обеими руками и резким щёлкающим голосом каркнул:
— Б’ино ф’ата. — Затем произнёс медленнее: — Бино фаата.
Название их расы, понял Литвин. Уверенность в истолковании услышанного была абсолютно иррациональной, и всё же он почему-то знал, что не ошибся: ему сообщили не личное имя, а более общее понятие. Копируя жест чужака, он тоже приложил ладонь к груди и вымолвил:
— Землянин. — Потом показал на собеседника-эльфа и снова хлопнул по своему комбинезону: — Человек. Ты человек, я человек.
— Бино фаата, — повторил эльф, склонив голову и прижимая к себе левую руку. Правую он вытянул к Литвину, крутанул кистью, словно отталкивая что-то, и буркнул: — Бино тегари!
Затем повернулся и, сопровождаемый стражами, исчез в проходе.
Хмыкнув, Литвин покачал головой.
— Вот так братец по разуму… Значит, говоришь, ты бино фаата, а я — бино тегари! И общего у нас — как у орла с черепахой…
Услышав шорох за спиной, он обернулся. Макнил уже сидела, Коркоран лежал, но глаза его были открыты.
— Пол! Где мы, Пол?
Литвин пересёк каюту, отметив, что от мембраны до задней стены шестнадцать шагов, и опустился на колени рядом с Эби.
— Ты как, Абигайль, в порядке? — Девушка кивнула. — Рихард, слышишь меня? Очухался?
— Вполне. Куда нас занесло, командир?
— На чужой корабль. Там, — Литвин махнул в сторону коридора, — перегородка. Похоже на прозрачный синтален — тянется, но не пускает. Наверху, над нами, голографический проектор. Пока вы дремали, я фильм посмотрел. Их версию событий.
Губы Макнил дрогнули.
— «Жаворонок»?..
— Уничтожен. Их корабль прикрывает силовой экран, что-то вроде отражающего поля. Би Джей ударил из свомов, и оно отбросило заряд — мне кажется, с большей скоростью, чем начальная. Броню пробило… это я видел сам, ещё из «грифа»… — Литвин помотал головой, будто отгоняя жуткое видение. — Краем роя накрыло Родригеса… это они показали… Мне досталась мелочь — в руку, в ногу, в бок… И никаких следов! Вот, посмотрите! — Он задрал рукав комбинезона. — Что у вас?
— Похоже, ничего. — Макнил, сидевшая на пятках, уставилась взглядом в колени. — Я помню только тяжесть… наверное, пятнадцать «же»… Много, очень много… Я выпала в осадок. Почти сразу.
— И я, — кивнул Коркоран, массируя виски. — Не помню такого на тренажёрах. Даже кости затрещали!
— Верно, перебор, — подтвердил Литвин. — Поторопились они, когда тянули нас в свою лоханку. Ещё немного и были бы трупы вместо пленников. В нарушение Женевской конвенции… Но сомневаюсь, чтобы это их остановило.
Макнил вздрогнула, будто лишь сейчас осознав слова Литвина.
— Их? Они? Кто — они?
— Люди. В точности как мы, двуногие без перьев. Всё на месте — уши, нос, глаза, даже брови есть. Внешность, конечно, экзотическая… Ну, увидите сами.
— Значит, люди… — мрачно протянул Коркоран. — Зацепили нас гравитационной удавкой, а мы в них из свомов… Ну, и они в нас… — Он расстегнул комбинезон, вытащил висевший на шее крестик и зашептал: — Господи, творец всемогущий, прими в царствие небесное душу Луиса Родригеса и всех остальных, с кем мы делили кров и пищу и странствовали среди миров, созданных волей твоей… Прости их грехи, ибо ты милосерд… Пусть им зачтётся, что пали они как воины, и если даже свершённое ими было ошибкой, прости и это. Подняли они руку на другие твои творения по неразумию своему, ибо страх перед неведомым в природе человека. Только ты не ошибаешься и знаешь, когда поднять меч и на кого опустить. Аминь!
— Аминь, — повторила Макнил. Она, как и австриец Коркоран, была католичкой.
Наступила тишина, но Литвину казалось, что слова молитвы ещё звучат в его ушах. Может, всё не так уж плохо, подумалось ему. Может, гибель «Жаворонка» — трагическое недоразумение, результат того самого страха, о котором сказал Коркоран. Может, мы ошиблись, как и они… Доверие такая хрупкая штука! Годы нужны, чтобы его взрастить, а разрушить можно за секунду…
— Говоришь! — вдруг резко и внятно раскатилось под куполом. — Говоришь ещё! Говоришь много!
Литвин поднял глаза вверх. Под сферическим куполом что-то мерцало и кружилось, превращаясь в огромную голову с разинутым ртом. Лицо было странное — черты Коркорана и Макнил смешались в нём с его собственными.
— Слушают нас, хотят язык освоить, — промолвил Рихард. — Шустрые ребята! Пожалуй, лучше…
Он приложил палец к губам, и Эби с Литвиным кивнули. Больше ни слова на русском и немецком! Для Литвина это было нетрудно — привычка общаться на английском, официальном языке флота, стала за много лет естественной.
Какое-то воспоминание тревожило его. Машинальным жестом коснувшись виска, он пробормотал:
