Некоторое время все четверо путников молча рассматривали клубящийся под ними черный туман, сотканный из испарений серы с некоторой примесью нормального воздуха. Ничего не было видно, кроме менявшихся клубов этого тумана, слегка подсвеченного изнутри каким-то заревом.
Танаев запрокинул голову, желая лишний раз убедиться в том, что неба здесь нет, и, к собственному удивлению, обнаружил нечто похожее на угольки звезд. Это были именно угольки, а не звезды, словно кто-то в насмешку наклеил на искусственный небосвод раскаленные камни неправильной угловатой формы. Возможно, слишком плотная атмосфера мира, в котором они находились, искажала свет звезд, а может быть, вместо небосвода над ними раскинулась внутренняя поверхность огромной каменной полости.
— Мрачноватое место, — подвел итог своим наблюдениям Танаев.
— А чего ты ожидал от мира, в который попадают те, кто вел себя не слишком достойно в верхнем мире? — спросил Бартон.
— Ты уверен в том, что это так? Вы не кажетесь мне похожими на привидения.
— Мы не привидения, но все равно здесь нет настоящей жизни. Каждый из попавших сюда мечтает лишь о том дне, когда закончится его срок.
— Срок чего? — не понял Танаев.
— У каждого свой срок пребывания в этом месте, и никому еще не удавалось сократить его по собственному желанию. Даже смерть не властна над этим.
— Но я видел здесь достаточно трупов! — возразил Танаев.
— Он прав, — поддержала Бартона Карин, — через какое-то время погибшие возвращаются, если их срок еще не прошел.
— Возвращаются в прежнем обличье?
— Необязательно. Некоторые превращаются в кар.
— Слишком уж ты веришь своим книгам!
— А как же быть с родившимися здесь детьми? Они-то уж точно не успели заслужить себе срок в твоем «чистилище»! — возразил Танаев Бартону, вызвав на лице того неодобрительную гримасу. Она появлялась у него всегда, когда он не знал, что ответить на заданный ему вопрос.
— Что будем делать дальше? — прервал их философский спор практичный Фавен.
— Дождемся, когда кончится время кар, тогда и решим.
— А ты уверен, что сюда они не доберутся?
— Если бы они могли подняться на такую высоту, они бы давно уже были здесь, — успокоил его Танаев.
И тут же шум, который долетел до них снизу, заставил его усомниться в собственных словах. Уж слишком он был похож на тяжелые взмахи рассекающих воздух крыльев. Но этот звук совершенно не походил на характерные хлопки небольших кожистых крыльев кар, это было что-то совсем другое...
Неожиданно Танаев почувствовал, как его безупречное, отлаженное, словно у хорошего автомата, сердце дало сбой. Этого никогда не бывало с ним раньше.
Что-то надвигалось на них из темноты ночи. Что-то огромное и могучее, гораздо более могучее, чем они могли себе вообразить. Существо, для определения сути которого в человеческом языке невозможно было найти подходящих слов. Существо более древнее, чем весь этот мир, чем все боги, которых придумали для себя люди.
Боль волнами накатывала, сжимала сердце, заставляла Танаева клониться ниц. Он видел, как один за другим бездыханными упали на пол каменной площадки башни его спутники, не обладавшие его силой сопротивления.
Но всё, на что хватило его самого, — это превозмочь боль, загнать ее в глубину сознания, выпрямиться и лицом к лицу встретить новую опасность.
— Шорох крыл... Дыханье ночи... — Его разум, стараясь удержаться на поверхности сознания, выдавливал наружу странные слова, которые, впрочем, все равно некому было слышать. — Кажется, я становлюсь поэтом, кажется, сегодня подходящая ночь... — прошептал Танаев, все еще цепляясь за остатки сознания.
— Подходящая для чего? — спросил голос из нависшей над ним тьмы.
— Для того чтобы умереть, разумеется!
— Тебе еще рано умирать. Ты не прошел свой путь, не выполнил предначертанного.
Затем шум огромных крыл стал почти нестерпимым, он обрушивался на барабанные перепонки, словно тысячи батарей вели огонь где-то рядом, и, наконец, чудовищных размеров птица опустилась на арку, возвышавшуюся в центре площадки, венчавшей гигантскую башню.
— Ты, Амок, изначальная... — Нет, не выговорил он, на слова, на шепот, вообще ни на какую речь уже не осталось сил. Только отголосок еще не родившейся мысли, но и этого оказалось достаточно.
— Ты узнал меня? Это странно... Обычно твои соотечественники при моем приближении падают ниц и замирают. Их слабенькие головы не способны родить даже отзвук мысли в моем присутствии. Но ты не такой. Ты способен говорить и слушать. Если бы ты знал, сколько тысячелетий я провела в молчании, не имея возможности ни с кем поделиться даже простенькой мыслишкой! Похоже, я не зря преодолела гигантское расстояние этой ночи!
— Разве ночь имеет расстояние? — Но не этот вопрос выплыл на поверхность сознания Танаева. Этот затрепетал и замер, не успев родиться, и вызвал невидимую усмешку у почти невидимой птицы. — Зачем ты пришла?
— Друг попросил показать тебе дорогу. Смотри же на этот проклятый город.
Гигантское крыло взмахнуло, и черный туман под башней рассеялся, сделав видимой каждую улицу, каждую извилину чудовищного города, мгновенно запечатлевшуюся в необъятной памяти того, кто уже давно перестал быть человеком и тем не менее все еще находил в себе силы оставаться им.
— Кто его построил и кто проклял?
— Слишком ты любопытен, человек. Лучше запоминай дорогу к твоему храму!
— Это не мой храм! Я ищу только выход. Выход из города!
— Никто не знает, какой храм станет для него собственным храмом. Люди часто меняют своих богов, свои убеждения и своих кумиров. Потому и попадают сюда.
— Я попал сюда по собственной воле!
— Я знаю. Потому и показала тебе дорогу к храму.
— Спасибо. Могу я спросить?
— Смотря что. Если хочешь узнать свое будущее, то я не отвечу, хотя оно мне известно.
— Почему?
— Будущее изменчиво. Каждый, кто знает свое будущее, пытается его изменить, часто даже независимо от собственного желания, непроизвольно. Он пытается изменить волю богов, отмеряющих человеческую судьбу.
— Понимаю. Но я хотел спросить о другом. Кто и почему проклял этот город?
— Прометей. Когда титаны отказались поддержать его в битве с богами Олимпа, он их проклял вместе с городом, который они себе построили в том мире, куда их изгнали боги верхнего мира. Прометей считал этот город тюрьмой. Но его соотечественники слишком сильно пострадали от молний Зевса, слишком свежа и болезненна была еще память о чудовищном поражении, о навсегда потерянном мире. Они решили довольствоваться той малостью, которую им бросили, как подачку, победившие боги Олимпа.
