— Пошли Скала и Искора в город. Они сопровождали Ратмира и должны знать, где он встретил того мальчишку. Пусть приведут его в замок, я хочу его видеть завтра утром!
Рогда молча кивнула в ответ.
Ратмир, оставшись за княжьим столом в одиночестве, задумался. Зал практически опустел, только несколько завзятых питухов все еще буянили за одним из столов, да изверги-слуги сновали по залу, прибирая со столов дорогую посуду.
«Бесполезно… — горько думал Ратмир. — Ни один из вожаков не думает о будущем. Всех их тревожит только сегодняшний день! И Совет посвященных не хочет заниматься этим! Посвященные почему-то считают себя выше мирских дел…»
К нему неслышно подошла молоденькая девушка и, смиренно опустив глаза, проговорила:
— Господин, ваши покои готовы, если вы хотите отдохнуть, я вас провожу.
Ратмир поднял глаза и взглянул на извергиню. Лет ей было не более четырнадцати, ее личико с небольшим, чуть вздернутым носиком, полными ярко-красными губками и длинными, пушистыми ресницами дышало свежестью. Простая прямая белая рубашка с подолом до щиколоток босых ног скрывала тело девушки, но спрятать высокую, упругую грудь она не могла. Брат князя встал со стула и негромко произнес:
— Ну что ж, проводи меня, красавица. Мне действительно надо отдохнуть.
Девушка быстро повернулась и легкой, летящей походкой направилась к боковым дверям, выводившим из пиршественного зала в правое крыло замка.
Гостевые покои, предназначенные для приезжавших к князю Всеславу посланцев из других стай, были на этот раз целиком отданы в распоряжение Ратмира. Молоденькая извергиня провела волхва по длинной анфиладе небольших комнат в главный зал покоев. Из зала, отделанного панелями редкого розового дерева, выходило две двери. Девушка направилась к той, что располагалась справа, и за ней, пройдя недлинным, узким и темноватым коридором, ввела Ратмира в большую спальню. Огромная кровать под роскошным шелковым балдахином была тщательно застелена, угол темно-синего легкого покрывала аккуратно отогнут, чтобы показать идеально растянутые голубые простыни.
Девушка остановилась у входа в спальню, и когда Ратмир прошел мимо нее в комнату, негромко произнесла:
— Если господину что-то нужно, я немедленно принесу…
— А если мне ничего больше не нужно? — с легкой улыбкой спросил волхв.
— Тогда я, с позволения господина, оставлю его, — не поднимая глаз, ответила девушка.
— А разве ты не разделишь со мною ложе, чтобы… согреть его? — спокойным, чуть надменным тоном поинтересовался Ратмир, и его вопрос, учитывая стоявшую на улице жару, прозвучал издевкой — жесткой, требовательной издевкой!
На одно мгновение девичьи ресницы взмыли вверх, и волхва обжег испуганный взгляд темных глаз. Девушка чуть откачнулась назад, и с ее щек сбежал румянец, однако голос ее, прозвучавший чуть тише, был все так же ровен и спокоен:
— Если господин мерзнет, я готова принести ему постельную грелку, а в спальне поставить жаровню.
— А вот этого не надо! — Ратмир высокомерно вскинул голову. — Ты прекрасно поняла, о чем я говорю!
Он несколько секунд помолчал, а затем снова спросил:
— Так ты готова разделить со мной ложе?
— Если господин этого потребует… — еле слышно пробормотала извергиня.
— Ты хочешь сказать, что сделаешь это против собственного желания? — переспросил ее волхв.
Девушка молча кивнула.
— Почему? Разве для тебя не лестно было бы стать наложницей человека и, может быть, родить от него ребенка?
На этот раз девушка отрицательно помотала головой.
— Почему?! — снова спросил Ратмир и, шагнув к девушке, двумя пальцами приподнял за подбородок ее опущенную голову. — Смотри мне в глаза и рассказывай!
Голос волхва звучал жестко, почти угрожающе.
Лицо девушки было запрокинуто кверху, однако опущенные ресницы по-прежнему прикрывали глаза. Не пытаясь освободиться от упертых в ее подбородок жестких пальцев, она негромко заговорила:
— Если я потеряю девство до брачного обряда, от меня отвернутся все родственники, а отец проклянет… Так будет, даже если я сама ни в чем не буду виновата… Господин тоже не женится на мне — зачем ему, многоликому, жена-извергиня!
— А если я официально признаю тебя своей наложницей? — все тем же жестким тоном спросил Ратмир.
— Вы попользуетесь мной некоторое время, а потом выбросите, как ненужную вещь, — не открывая глаз, проговорила девушка. — А мой позор останется со мной!
— Почему обязательно — выброшу?! — Волхв презрительно приподнял правую бровь. — Я отпущу тебя домой и дам богатое приданое!
— Даже с самым богатым приданым никто не согласится принять на себя мой позор…
Молоденькая извергиня старалась говорить спокойно, но в ее голосе уже чувствовались едва сдерживаемые слезы.
Ратмир наконец-то отпустил ее подбородок, и она тут же снова опустила лицо.
— Значит, постель человека для вас теперь считается несмываемым позором? — медленно проговорил он и замолчал, словно ожидая ответа на свой вопрос. Однако девушка стояла тихо, почти не дыша. — Да, я действительно очень давно не был дома, не был в стае… Тридцать восемь лет назад извергиня, взятая в наложницы и родившая дитя от человека, считалась у извергов очень достойной женой…
Девушка продолжала молчать, уставившись в пол. Ратмир медленно вернулся к кровати, уселся на покрывало и устало произнес:
— Можешь идти, мне больше ничего не надо.
Девушка быстро метнулась к выходу, но была остановлена в дверях властным окриком:
— Стой!
Она замерла, а волхв спокойным, даже каким-то ласковым голосом спросил:
— Как тебя зовут?
— Мила… — негромко ответила извергиня, повернувшись лицом к волхву, и он снова увидел быстрый взгляд, брошенный ему в лицо из-под взметнувшихся темных ресниц.
Ратмир лениво взмахнул рукой:
— Ступай, Мила, и прикрой за собой дверь поплотнее…
Девушка немедля выскочила за порог и аккуратно без стука закрыла дверь.
«Вот еще одно доказательство изменений, пришедших в Мир, — устало подумал Ратмир. — Извергини уже не считают честью забеременеть от… многоликого, как все еще думает мой дорогой братец! И неизвестно, что случится, если он пошлет своих волков по деревням извергов!.. Но значит — и я ошибаюсь, добиваясь хоть какого-то равенства для извергов, какой смысл давать права людям, рожденным извергинями, если для извергов ребенок от человека ненавистен, если он — „несмываемый позор“ для его матери! Но самое страшное, что и это изменение в Мир привели мы сами… Вернее, наша жестокость, несправедливость… наше высокомерие!»
Он встал с кровати, медленно разделся, аккуратно повесил свою темную хламиду на вбитый в стену деревянный костыль и забрался под прохладное покрывало. Сон к нему пришел не сразу.
