Три вздоха царила тишина, потом раздался звон опрокинутой чаши, и Унгир-Брен внезапно вскочил — с завидной резвостью, если учитывать его возраст. Откинув голову, выпрямив стан, он вскинул вверх руки, словно хотел дотянуться до Великой Пустоты Чак Мооль, до вечного занавеса мрака, расшитого самоцветами звезд, что простерся сейчас над дремлющим садом, над огромным дворцом, над Серанной и всем Уделом Одисса, погруженным в сон. Теперь лицо жреца было освещено луной, и сагамор разглядел, что губы его беззвучно шевелятся; замерев в первой из поз, в которых надлежало беседовать с богами, он словно позабыл о сидевшем рядом Владыке Юга.
Скрывая изумление, Джеданна спросил:
— Что ты делаешь, родич? Молишься? Почему? Ты расслышал мой вопрос?
— Разумеется, повелитель! И я благодарю Шестерых — за слова, что они тебе подсказали. Какая мысль! Какая превосходная мысль! И как же я сам не додумался до такого? Вместе с кейтабцами и твоим Дженнаком… на восход солнца… на новых кораблях… Клянусь великими странствиями Сеннама! Я еще не настолько стар, чтобы отказать себе в подобном удовольствии!
* * *
Когда шаги верховного жреца стихли, Джеданна поднялся и покинул сад. Он миновал свой личный хоган, отметив, что на мерной свече уже начало оплывать шестнадцатое кольцо; затем вышел в широкий и длинный проход, тянувшийся до самой Старой Башни. Стены его были облицованы панелями из розового и черного дерева, и через каждые десять шагов на них висели большие ковры, а меж ними — раскрашенные керамические маски предков, озаренные светильниками под колпаками цветного стекла. Рядом замерли стражи, избранные воины охранной санры Очага Гнева; багровые отблески играли на их полированных доспехах из черепашьего панциря, с чеканной головкой сокола на левом плече. Воины стояли парами: один — с обнаженным мечом, второй — с арбалетом, напоминавшим толстое короткое копье, перечеркнутое упругим стержнем лука. Тридцать человек дежурили в этом проходе каждую ночь, охраняя покой ахау, его сыновей и немногих наложниц, которых он изредка призывал к себе; и еще полторы сотни вышагивали сейчас вдоль стен и дворов, мимо лестниц, зеленых оград и каменных башен дворца. Сейчас Джеданна не думал о них; каждый должен исполнять порученное дело, как то записано в Кодексах Долга, Чести и Ритуалов. Земледельцы выращивают маис и плоды; рыбаки, кормящиеся от щедрот моря, добывают рыбу и раковины; ремесленники готовят оружие, делают сосуды из глины и стекла, мнут и укрепляют кожи; купцы торгуют — к своей пользе и процветанию Великого Очага; воины охраняют и сражаются, а сагамор правит. Таков порядок вещей в Одиссаре — и, хвала Шестерым, он неизменен уже не первую сотню лет.
В самом конце коридора, у массивных бронзовых врат, что вели в Старую Башню, ковры блистали особо яркими красками. Джеданна взглянул налево, на полотнище в цветах Сеннама, сплетенное из перьев кецаля и керравао: под голубым небом тянулись вверх синие волны, раскачивая фиолетовый корпус галеры с пепельным парусом. Он посмотрел направо, где крохотные золотистые перышки колибри складывались в узор маисовых полей и фруктовых рощ — точь-в-точь как на равнине, что лежит к западу от дворцовых стен. Зеленое и золотое, золотое и зеленое, приятные глазу цвета Арсолана и Тайонела, соединенные искусством мастеров… Рядом с изумрудно-золотистым ковром тоже горел светильник — у посмертной маски прародителя Варупы; под ним стояли воины, весело поблескивали отделанные перламутром двери, но за их створками таилась пустота. Когда-то в этом хогане жили дочери Джеданны, все шестеро, одна за другой — и так же поочередно уехали в чужие края, к своим светлорожденным супругам; затем эти покои выбрала для себя Диралла, последняя из женщин, которых он любил за свою долгую, очень долгую жизнь. Но она скончалась, не подарив ему дочерей, и облик ее в памяти Джеданны уже начал подергиваться дымкой забвения.
Он вздохнул, растворил бронзовую дверь и поднялся на верхний этаж башни. Круглая комната с четырьмя неширокими бойницами была обставлена скупо: на полу — циновки из тростника, в центре — низенький столик с кожаной подушкой, в простенках — полтора десятка клеток с соколами; не с большими белоснежными, чьи перья носили одиссарский сагамор и его наследник, а с сизыми посыльными. Каждая клетка, собранная из прочного дерева, сверкала цветами одного из Великих Уделов. Три из них были пусты, в остальных печально нахохлились сизые пернатые гонцы, чьи родные края лежали во многих днях полета от Серанны. Воздух в комнате был свежим, без запахов помета и гниющего мяса; об этих птицах заботились лучше, чем о наложницах сагамора.
Встав у лестницы, что вела на кровлю башни, Джеданна оглядел свой личный соколятник. Разумеется, связь с помощью грохочущих барабанов была надежней и быстрей, но в иных случаях он не рисковал довериться чужим рукам и ушам. Тем более когда дело касалось владык! Тут каждое слово могло иметь три смысла, каждая фраза — второе дно; искажение же титула почиталось едва ли не смертным оскорблением.
Взгляд Джеданны скользил по разноцветным клеткам, впиваясь в желтые зрачки птиц. Вот эта троица привезена кейтабским кораблем из Сеннама, от Мкада-ап-Сенна, Повелителя Стад… Ну, с ним делить нечего; сеннамитский Удел далек, как пространства Великой Пустоты! Два сокола из Коатля с темноватым оперением; хозяин их, Ах-Шират Третий, желает зваться Простершим Руку над Храмом Вещих Камней… Еще два, из Тайонела, от Харада, Ахау Севера, отца Эйчида… у этого владыки теперь не больше приязни к Одиссару, чем у заносчивого атлийца Ширата… В золотистых клетках — четверка соколов Че Чантара, Сына Солнца; один из них сегодня ночью умчится на юг, в Инкалу, арсоланскую столицу… А вот и последний, единственный из тасситских степей — от воинственного Коконаты, повелителя, Взысканного Судьбой! Джеданна зло скривил губы. Велик Мейтасса, бог Всемогущего Времени, но сколь мерзостен его народ! Дикари, лишенные сетанны, чья страна недостойна имени Великого Удела!
Он плюнул в сторону белой клетки и, шагнув к столу, сел на подушку — так, как сидели в Одиссаре, привычно опустившись на пятки. Перед ним лежала полоска тонкого пергамента, полые тростниковые трубочки, мягкий воск, очинённые перья керравао и гусей; в стеклянном сосудике темнела краска, получаемая из дубовых орешков. Джеданна обмакнул в нее перо, вывел на гладкой коже имя и титул владыки арсоланского Очага и задумался. Он знал, что написанное сейчас определит судьбу его сына — не на годы, не на десятилетия, на века! Не хотелось бы лишать его радостей первой любви, но у кинну, избранника богов, свой путь… Верно сказано в Книге Повседневного: за мудрость зрелых лет платят страданиями в юности. И Дженнаку придется заплатить!
Эта Виа, девушка-ротодайна, совсем зачаровала его… лучше бы он, подобно Фарассе, завел себе нескольких наложниц… Жаль, конечно, что в ней лишь капля светлой крови, но, быть может, это и к лучшему, чтобы Морисса не питал ложных надежд — хоть род его ничем не запятнан, но все же не сравнится с величием Очага Арсолана. А так… так всем ясно, что дочь Мориссы не может стать супругой наследника… Дети их будут почти светлорожденными и, возможно, проживут долгие годы, но кровь внуков станет красной… красной, а не алой… багряной, как у всех потомков из побочных ветвей, что родились от женщин хашинда, кентиога и других.
