Дженнак повернулся к Аскаре, но тот отвел взгляд.
— Ты выиграл время, мой наком, но Фирату тебе не спасти.
— Возможно, господин наш Джиллор уже на правом берегу Отца Вод, но вряд ли он доберется сюда в День Керравао или в День Пчелы…
* * *
Утром Дня Керравао Дженнак стоял на западном валу, с тревогой всматриваясь в степь. Двойственное чувство владело им; внезапно проснувшийся дар предвидения подсказывал, что ждут его сегодня радость и несчастье, победа и поражение, торжество и горечь потери. Что бы это значило? — размышлял он. Но шепот богов и их предостережения были такими смутными, такими неясными, неопределенными… Облизнув пересохшие от жажды губы, он решил положиться на судьбу. Что бы ни случилось, что бы ни произошло в этот день, он будет действовать так, как повелевает его сетанна!
Он был почти обнажен; как в утро поединка с Эйчидом, его тяжелый доспех, его шлем, набедренные щитки и наплечники остались в хогане, под охраной Виа и трех воинов ротодайна. Только набедренная повязка, сапоги, два клинка и браслет… Грхаб поглядывал на него с неудовольствием; по мнению сеннамита, любая схватка являлась слишком серьезным делом, чтоб демонстрировать в ней благородство и приверженность древним традициям. Но одиссарцы — и Аскара с Кваммой, и простые воины — понимали своего накома. Дженнак будто бы находился сейчас в почетном круге молчания и безлюдья; никто не докучал ему, никто не приближался даже на десять шагов, никто не мешал беседовать с богами и готовиться к схватке. Впрочем, штурм уже начался, и у стрелков дела хватало, как у обоих санратов и копьеносцев, перезаряжавших арбалеты. Они трудились в поте лица, и лишь Грхаб, в полном боевом облачении, со своим неизменным посохом и сверкавшей за поясом секирой, стоял рядом, готовый прикрыть наследника от случайной тасситской стрелы.
Странно, но сейчас Дженнак не думал о предстоящем поединке, не мечтал о победе, не размышлял о судьбе Фираты и своих людей; пожалуй, ему даже не хотелось говорить с Одиссом, Хитроумным Ахау. Быть может, причиной того были слова Вианны? Удивительные слова, сказанные на прощание… Она коснулась его губ, она назвала его своим зеленоглазым, она молвила, что не жалеет ни о чем, что глоток воды, разделенный с любимым, слаще ароматного вина… Но было сказано и другое, необычное. Велики Кино Раа, произнесла она, и разделили они меж собой власть над жизнью и смертью, над землями и водами, над удачей и провидением, над бурями и ветрами. Однако нет среди них бога любви, и не знаешь, кому вознести молитву за любимого в миг опасности…
Удивительные слова, но верные: любовь оставалась как бы неподвластной Шестерым, словно они забыли о ней — или, наоборот, не стали посягать на самое прекрасное из человеческих чувств, оставив его людям, даровав им свободу выбора и счастье сердечных влечений. Возможно, в том и заключалась великая мудрость Кино Раа? Не касаться уз, что связывают женщину и мужчину, не подчинять страсть своей божественной воле, не совершать насилия над сердцем человека… Если так, думал молодой наком, то бог любви в самом деле не нужен, и пусть Виа молится светлому Арсолану, Заступнику, или Ахау Одиссу, повелителю удачи. Толика удачи ему сейчас не помешала бы: ровно столько, чтоб предчувствие победы и торжества стерло ощущение грядущей потери.
Он вперил взор в наступающие колонны тасситов, скрытые клубами пыли. Что-то происходило там, на равнине, что-то непонятное и неясное; пыльное облако клубилось, обтекало Фирату рогами полумесяца, и сквозь серую его пелену просвечивали контуры огромных повозок, влекомых не быками, а людьми. Люди, смуглые и полуголые, тащили их вперед и вперед, прячась от одисарских стрел за высокими колесами и бортами; вслед им бурой рекой текли орды всадников на рогатых скакунах, колыхались подъятые копья, слышались воинственные возгласы. Ветер развевал бычьи хвосты на высоких шестах, трепал перья — знаки отанчей и кодаутов. Воины прерии шли на штурм.
— Клыки Хардара! — Широкоскулое лицо Грхаба помрачнело. Сейчас он выглядел еще более угрюмым, чем всегда, и в его прищуренных глазах мелькало беспокойство. — Клыки Хардара! — повторил сеннамит. — Плохи наши дела, балам; не успеет солнце подняться на ладонь, как эти пожиратели грязи набросятся на нас со всех четырех сторон.
— Почему? — спросил Дженнак, всматриваясь в серое облако. — Им не подобраться ни с юга, ни с севера, ни с востока… Как они пройдут сквозь заросли тоаче, наставник?
— Пройдут. Теперь пройдут! Видишь повозки? Думаю, на них сухая трава. Пустят возы вперед, сокрушат преграду, если не получится — сожгут… А потом полезут на стены!
Очевидно, Аскара тоже разгадал этот план; на вышке тревожно загрохотал барабан, послышались резкие слова команды, и запасные бойцы, разделившись, начали подниматься от впадины колодца к южному и северному частоколам, где оборонялись Квамма и Орри. Восточную сторону Фираты, обращенную к одиссарским землям, охраняла теперь лишь одна таркола; все воины стояли по периметру крепости, и ждать помощи было неоткуда. Разве что Оротана не отдав приказ к атаке, поспешит взойти на фиратский вал, чтобы лечь под клинками одиссарского наследника… Но он явно не торопился.
Сильные пальцы стиснули нагое плечо Дженнака.
— Слушай, балам… — Грхаб склонился к нему, обдавая жарким дыханием щеку. — Здесь все кончено, понимаешь? Все! И если даже ты разделаешься с тем койотом, которого мы ждем, твоя победа ничего не изменит. Ничего!
— Ну так что же? — спросил Дженнак, наблюдая, как тяжелые возы вломились в заросли тоаче. Кактус был крепок, однако не устоял под напором огромных колес, окованных бронзой. Ядовито-зеленые стволы с воздетыми к небесам отростками — словно люди, молившие о пощаде — падали один за другим с резким хрустом.
— Бери свою женщину, бери десяток воинов и уходи! — сказал Грхаб. — Еще есть время. Ты наследник, и твоя жизнь дороже сотни крепостей в этой поганой степи!
— Этому ты меня не учил, наставник. Не учил убегать! Моя сетанна…
— Пусть пожрет ее Хардар! Я учил тебя много лет, парень, а жить тебе придется куда дольше! Я учил тебя сражаться, нападать и отступать, учил, что кровь должна быть горяча, а голова — холодна. Вот и подумай на холодную голову: когда сражаться, а когда — уйти от боя, ибо ствол железного дерева мечом не перешибешь. Коль не хочешь спастись сам, так подумай о своей женщине…
— Лучше умереть расколотым нефритом, чем жить куском угля, — сказал Дженнак, упрямо мотнув головой.
Разумеется, Грхаб не боялся — вернее, боялся не за себя, ибо страх смерти был ему неведом, как и понятие сетанны, и законы чести, которым подчинялись светлорожденные. Возможно, три дня назад, до вызова, брошенного Оротане, Дженнак еще мог бы отступить; но не сейчас, когда вождь тасситов собирался скрестить с ним оружие. Скрестить меч! Это было неизбежно, как восход солнца, и даже Виа, его чакчан, его ароматный ночной цветок, стоила меньше, чем долг и честь; впрочем, и сама она никогда бы не променяла сетанну Дженнака на собственную жизнь.
Но имелось и кое-что еще, внушавшее ему надежду, — смутное предвидение торжества и победы. Не только над Оротаной; над всем тасситским воинством, что ломилось сейчас сквозь заросли кактуса к рвам Фираты. Смутные видения продолжали мелькать перед внутренним взором Дженнака: то одутловатая физиономия Фарассы, то нежные черты Виа, то Оротана — лежащий в пыли, с закатившимися мертвыми глазами; еще он видел полунагие трупы степняков в боевой раскраске, усеявшие склон холма, пылающий тасситский стан, толпы воинов на рогатых скакунах, стремящиеся к западу, убегающие, разгромленные… Предчувствия были благоприятны.
