— Ну, что свистунья? — понизив голос, спросил наставник.
— Мы говорили о морских чудищах, — ответил Дженнак и, подумав, прибавил: — Она желает, чтоб ее звали тари кецаль хагани, госпожой Покоев Кецаля.
— Хоть койота с кайманом, — буркнул Грхаб. — Ты не голоден, балам? Хочешь мяса? Или рыбы?
* * *
Случалось, Чоч-Сидри толковал с мореходами о природе божественного.
Обстановка к этому располагала: безбрежная морская гладь, серебристо-синяя днем и темная, загадочная ночью; высокое бездонное небо, где плыли облака и сияли светло-алый, оранжевый и золотой глаз Арсолана, звезды всех шести божественных цветов и бледная луна, то круглившаяся наподобие окованного сталью щита, то заносившая над кораблями кривой атлийский меч. Весьма поучительным было и творившееся за бортом корабля. С первого дня плавания «Тофал» неотлучно сопровождали акулы в сизой чешуе, длиною в десять локтей, и морские тапиры, почти не уступавшие им в размерах. Целью первых являлись пищевые отбросы, трижды в день летевшие в море с палубы; вторых же не интересовали ни рыбьи потроха, ни остатки лепешек и сухарей, ни гуща от бобовой похлебки. Для прожорливых акул корабль был источником пищи, для любопытных морских тапиров — игрушкой, вокруг которой можно было устраивать веселые танцы в волнах, подскакивать, переворачиваться, взлетать вверх, кося черным веселым глазом на огромную рыбу из дерева, что несла на своей спине множество странных существ, бесхвостых и не имевших ни ласт, ни плавников.
Обычно акулы и тапиры как бы не замечали друг друга, но временами, неведомо по какой причине, то одной, то другой стаей овладевало бешенство, и воды за бортом корабля начинали кипеть и орошаться кровью. Тапиры рвали акул, акулы терзали тапиров, а Чоч-Сидри, собрав кучку слушателей, произносил поучение — обычно о том, что людям разных племен не следует уподобляться безмозглым морским тварям и запускать зубы в чужую шкуру. Одиссарские воины, продырявившие на своем веку немало чужих шкур, слушали и кивали, благочестиво сложив руки перед грудью; кейтабцы тоже слушали и кивали, а потом брались за копья с привязанными к ним веревками и приступали к избиению акул. Причин для того имелось две: во-первых, Паннар-Са числил тапиров среди своих посыльных и надежных слуг, а значит, им следовало помогать; во-вторых же, мясо акулы, отбитое на деревянной доске и приготовленное особым способом, разнообразило трапезы корабельщиков.
Но кроме схваток, бушевавших иногда вокруг «Тофала», случались и другие поводы для поучений — слово или жест, вспыхнувший спор, рассказанная кем-то история или брошенная пословица, каких в Одиссаре и на Островах было не меньше, чем игл на сосне и ракушек на морском берегу.
Сегодня поводом стала песня. Завел ее один из одиссарцев, а другие, трое или четверо, подхватили, собравшись в тесный круг между стрелковым помостом и передней мачтой; потом к ним подошло еще человек пятнадцать — и люди Саона, и сам Саон, и кейтабцы. Островитяне, разумеется, не пели, а слушали, ибо почти каждому одиссарский был знаком не хуже родного языка.
Песня гремела над палубой ударами боевого барабана. Глотки у воинов были здоровые, голоса — басистые, как положено ветеранам, таскавшим доспехи два десятка лет, и слышно их было далеко. Может, на «Сириме», что шел позади в пяти тысячах локтей, может, на остальных кораблях, а может, и в Хайане. Почему бы и нет? В кормовой башенке сотрясались стены, а паруса вроде выгнулись сильней, словно бил в них не один лишь ветер, но и мощное дыхание певцов.
Дженнак, покинув свой хоган, приблизился к толпе. Перед ним почтительно расступались, пропуская к стрелковому помосту; кто-то — одиссарец или кейтабец? — расстелил циновку, дабы накаленная под солнцем палуба не жгла пятки потомку богов. Сделав жест благодарности, Дженнак сел. Воины пели.
Ахау Грома, порази моего врага,
ударь его огненной стрелой,
Ахау Тверди, засыпь прахом его лицо,
сдави грудь его камнем,
Ахау Тьмы, распусти свое опахало,
пусть бродит он вечно во мраке,
Ахау Ветра, подними бурю,
брось в глаза ему пыль и пепел,
Ахау Пламени, нашли своих алых быков,
пусть бегут они по его следам,
Ахау Вод, высуши ручьи и реки,
чтоб истомился он от жажды,
Ахау Воинов, лиши его силы, развей отвагу,
сделай моей добычей…
То была древняя воинская песня-заклятье, родившаяся в Серанне задолго до Пришествия Шестерых, в те времена, когда на всем континенте властвовали демоны, повелители жизни и смерти, громов и бурь, вод и ветров, птиц, рыб, животных и людей. Теперь эти прежние божества отступили во тьму и, полузабытые, прятались в густых лесах севера, таились в жаркой сельве, скрывались на вершинах неприступных гор, изгнанные из городов сияньем новой веры. Звероподобные и кровожадные, они уходили из людской памяти, таяли, исчезали, как предутренний туман, забывались и умирали. Песня, однако, жила; и эта песня, и многие другие, хоть никто из простых людей Серанны не мог уже назвать истинные имена Ахау Грома или Ахау Пламени, Ахау Вод или Ахау Ветра. Сила их перешла к иным богам — возможно, не столь могущественным, но бесконечно более милосердным и мудрым.
И когда голоса смолкли, Саон, санрат одиссарцев, будто подтверждая это, сделал священный знак, а затем произнес гулким басом:
— Думаю, молитва наша донеслась до Кино Раа, ибо сотворена она от чистого сердца и прозвучала так громко, что боги могли расслышать ее, не напрягая слух. Пусть же случится с врагами все, о чем мы пели; пусть настигнет их гнев Тайонела по обе стороны Бескрайних Вод, пусть секира Коатля рухнет на их шеи, и пусть Мейтасса отвернется от тех, кто желает нам зла. Хайя!
— Хайя! — выкрикнули воины, а кое-кто проревел боевой одиссарский клич: — Айят!
Затем сверху раздалось негромкое покашливание, и Чоч-Сидри, оставив под надзором Хомды-северянина свои бумаги и перья, соскользнул с помоста на палубу.
— Должен огорчить тебя, почтенный санрат: хоть пели вы громко и с чувством, песня ваша канула в океане, а не взлетела в просторы Чак Мооль. Ибо, во-первых, боги не любят песен-проклятий, а во-вторых, нельзя назвать твои слова молитвой. Мне кажется, смысл молитвы тебе непонятен: ты считаешь молитвой просьбу, обращенную к богам, а это не так. Вполне понятное заблуждение для воина.
Саон нахмурился. Он был ветераном, человеком зрелым, отпрыском младших вождей хашинда, и в жизни своей повидал всякое, и хорошее, и дурное. Как говорится, ел сладкий земляной плод и ел горький, пил воду из чистого ручья и из грязного болота — а случалось, обходился и без еды, и без воды. Видом своим и выправкой он напоминал Аскару с Кваммой, но, вероятно, был образованней их — принадлежащие к знати хашинда, даже не самой родовитой, непременно обучались в храмовой школе. Значит, он постиг не одно лишь искусство чтения и письма, но и многое другое: разбирался в барабанных кодах и сигналах боевого горна, умел не только сражаться, но и управлять войсками, мог обработать рану не хуже опытного лекаря, изучил описание земель, лежавших к югу, северу и западу от Серанны, а также населяющих их племен. И ему наверняка доводилось читать три первые книги Чилам Баль и слушать наставления жрецов, разъяснявших смысл божественных заветов! А потом он не раз толковал о них со своими воинами, испрашивал милости у Ахау Одисса и других богов — милости и победы, победы и защиты от вражеского оружия и враждебных чар. Ему ли не знать, что такое молитва!
