ибо прародитель их - прожорливый кайман;
опасайтесь глупых, ибо язык их - язык попугая,
а мысли - мысли обезьяны; опасайтесь лишенных гордости
и смердящих, точно койоты; опасайтесь тех,
кто радуется чужим бедам, как гриф-падальщик -
протухшему трупу. Но больше всего опасайтесь
изменников и лгунов, нарушающих слово свое.
Тяжек им путь искупления; пойдут они в Чак Мооль
с хвостом скунса в зубах.
Книга Повседневного, Притчи Тайонела.
Киншу, язык телодвижений и жестов, принятый по всей Эйпонне, позволял не только обмениваться новостями, торговаться и вести переговоры. Он также был предназначен для выражения человеческих чувств - и, в определенном смысле, позволял сделать это с гораздо большей выразительностью, чем самые пространные речи. Ведь всякому ясно, что есть ситуации, когда жест или знак предпочтительней слова - так, например, враги могут долго обмениваться угрозами, но точку в этом словесном поединке поставит удар клинка.
Для выражения самых главных чувств и ощущений в киншу имелись определенные позы. Одни отражали вполне понятное и ясное, касавшееся лично человека - поза радости или страха, поза горя или изумления, когда руки воздеты к небесам, голова и плечи откинуты назад, а брови приподняты. Другие позы затрагивали нескольких людей, как минимум двоих, и соответствовали понятиям отвлеченным - таким, как "мир", "война", "жизнь", "гордость", "угроза", "подчинение", "приветствие". Если беседовали равные, то они попеременно принимали позы ожидания, внимания, согласия или возражения; если высший говорил с низшим, то поза одного отражала власть, а поза другого - почтительную покорность. Мыслить о важном полагалось в позе раздумья, и были соответствующие позы для объявления решения, приговора или приказа.
Поз было много, и некоторые из них, выражавшие чаще намерения, чем чувства, объединялись группами. Так, имея намерение обратиться к богам, человек принимал одну из семи молитвенных поз - стоя, опустившись на колени, сидя или распростершись ниц, причем в первых трех случаях голова его могла быть приподнята или опущена. Перед тем, как вступить в поединок, воин становился в боевую позу, которых насчитывалось более десяти - смотря по тому, был ли этот поединок смертельной схваткой с врагом, или делом чести между людьми благородными, или тренировкой с наставником либо партнером. Были позы дружбы, позы трапез, в которых полагалось вкушать еду и питье, позы отдыха и сна, позы поминания умерших - по пять-десять канонических вариантов, подходящих к любому случаю. Но больше всего - тридцать три! - было любовных поз, так что у одиссарцев, людей веселых, склонных к преувеличениям и острых на язык, бытовала поговорка, что поз любви впятеро больше, чем поз молитвы. Смысл ее заключался в том, что мужчина чаще утешается в женских объятиях, чем в беседах с богами, и это было правильно: ведь каждую ночь мужчина спит с женщиной, не испрашивая на то совета богов.
Позы любви… Они назывались поэтически, причем название отражало не столько внешний вид, сколько внутреннюю суть творимого и психологический настрой партнеров. Были позы спокойные и нежные - Объятья Лебедя, Мед На Губах, Ночная Услада, Ветер В Ивах… Были жаркие и страстные - Прибой У Берега, Поединок Пчел, Сломанная Пальма, Простертая На Холме… Были неистовые и яростные - Самка Ягуара, Пронзающий Меч, Соколиный Клюв, Свернувшиеся Змеи, Чаша, Полная Огня…
Ице Ханома превзошла их все и полностью. Вероятно, в ее арсеналах насчитывалось больше тридцати трех поз, но Дженнаку не довелось их сосчитать и запомнить - как по причинам приятного свойства, отвлекавшим его от подсчетов, так и в силу того, что повторить эти изысканные и сложные способы с другой женщиной, менее гибкой, чем Ице, представлялось абсолютно невозможным. В свои двадцать семь лет сестра халач-виника Цолана была столь искусна, словно ничем иным не занималась, а лишь оттачивала свои женские чары и, пленяя мужчин в светлое время дня, ночью торжествовала над ними полную и окончательную победу.
Дженнак, правда, был крепким орешком и головы не терял, понимая, что есть наслаждения телесные, есть - духовные, и лишь соединившись они порождают доверие и любовь. Так было с Вианной, и с девушкой Чали в рардинских лесах, и даже - возможно! - с Чоллой, но никак не с Ице Ханома; ее красота и искусство будили страсть, не затрагивая сердца.
Но разве мог он ею пренебречь? Разумеется, нет; ведь сказано в Книге Повседневного: не отвергай зова женщины, ибо зов сей - жизнь! К тому же она была прекрасна и весьма решительна: завидев Дженнака, тут же дала отставку Оро'минге, светлорожденному из Мейтассы, с которым делила ложе целых пять дней. С Дженнаком - два; и уже дважды, возвращаясь по утрам в свой хоган, он любовался перекошенной от злобы физиономией тассита. Приятное зрелище! Во-первых, потому, что Оро'минга был самоуверенным наглецом - из тех людей, что мнят себя ягуарами, пока вокруг пасутся одни ламы; а во-вторых, разгневанный посланец мог обронить неосмотрительное слово, раскрыть свои намеренья взглядом или жестом, что пригодилось бы Дженнаку на переговорах.
К великому сожалению, он успел присмотреться лишь к Оро'минге, не пренебрегшему гостеприимством халач-виника - или, вернее, его сестры. Все остальное посольство разместилось к югу от города, рядом с цоланским портом, в Обители Сеннама, в двадцати гостевых домах, стоявших на квадратной насыпи Чьо'Йя. Там поселился старый Оро'сихе, отец Оро'минги и родич Одо'аты, нового властителя Мейтассы; там жил Тегунче, старший брат Ах-Ширата, с коим Дженнаку доводилось встречаться и в бою, и на мирных переговорах; там устроились и все их советники, служители и воины, которых было не меньше двух сотен человек. Конечно, небольшой уютный дворец Чичен-те но-Ханома Цевара (так именовался цоланский правитель) не вместил бы всю эту орду, но Оро'сихе и Тегунче могли бы поселиться здесь со своими ближними людьми, как сделал Дженнак, взявший с собой лишь Уртшигу, Ирассу и Амада. Все остальные его мореходы и воины ночевали на корабельных палубах, а днем тоже не оставляли "Хасс" без присмотра, слоняясь поблизости и заглядывая временами в портовые кабаки. Пакити, хоть и был пристрастен к хмельному, сидел на судне безвылазно и дожидался приказов от своего накома - то ли отправляться в море, то ли высаживать на берег десант. Под рукой он держал полторы сотни бойцов, готовых к схватке.
Атлийцам и тасситам это тоже не возбранялось - Цолан был городом вольным, и здесь всякий мог носить оружие, лишь бы в ход его не пускал. Но Тегунче и Оро'сихе остались со своими людьми, что выглядело неприкрытой провокацией: мол, вот мы, а вот - вы, и это "вы" как бы объединяло Дженнака с цоланским халач-виником, Одиссар с Юкатой. А ведь Святая Земля всегда была нейтральной, и ее владыки лишь посредничали в спорах, предоставляя место тем, кто желал решить их не клинками, но речами!
Меняются времена, размышлял Дженнак, остановившись у овального бассейна, почти невидимого за тройной шеренгой акаций и мимоз. Унгир-Брен, его учитель, уходя в Великую Пустоту, говорил о том же самом: меняются времена! Меняются, и стучат таранами в наши ворота! Все пришло в движение, все меньше людей в степях и лесах, и все больше - на дорогах и в городах; иные ищут защиту, иные - богатство или мудрость, иные же скитаются в поисках новых земель, идут к югу и северу, плавают в океане, расширяют мир до тех пределов, где запад смыкается с востоком… Придет день, и мы удивимся, сколь мала наша Эйпонна, сколь невелик мир, и как трудно его разделить по справедливости. Придет день, и рубежи Великих Уделов соприкоснутся и высекут искры; а от тех искр вспыхнет пламя сражений и битв, пламя нескончаемых войн, долгих, как тень владыки смерти. И в войнах этих не стрелы засвистят, а загрохочут метатели огненного порошка; не стрелы и дротики взмоют в воздух, а громовые шары; не отряды пойдут в набег, а целые армии двинутся друг на друга… Придет день!
