— Ай-йя! — чей-то рыжий жеребец налетел грудью, едва не вышибив унтера из седла, и короткий злой ятаган обрушился градом ударов. Низам переменился в лице. С ним осмелилась скрестить оружие женщина, да еще поносила его, правоверного, отборными турецкими ругательствами, за каждое из которых можно было трижды посадить на кол. Унтер заорал что-то в бешенстве и… съехал набок, выпучив глаза. Пуля Ревина вошла ему точно в открытый рот. Айва яростно пластала уже бесчувственное тело, не замечая ничего вокруг. Вокруг жужжали свинцовые шмели, цвикало под ногами, пребольно осекая каменной крошкой: с десяток низамов спешились и открыли прицельный винтовочный огонь с колена. Вот упал один казак, встретил смерть грудью другой. В горячке боя никто не обращал на турок внимания. Ревин отвечать даже не пытался, слишком далеко для револьвера.
— Семидверный! Где ты, черт!.. — призыв полковника утонул в лязге и криках. В стороне часто-часто застучали выстрелы. Казалось, это несколько стрелков спускали курки поочередно, не залпом, а словно подгадав время так, чтобы первый успевал перезарядиться, как только выпустит пулю последний. Однако выстрелы не походили по звуку ни на хлесткие винтовочные, ни на сухие револьверные. Тем удивительнее оказался тот факт, что стрелял один человек.
Вортош, укрепив странной конструкции ружье в развилке дерева, довольно успешно выбил нескольких низамов, а остальных заставил залечь. По направлению к ним стлался по земле, выдавая умение опытного охотника, Шалтый. Вот монгол привстал на секунду, размахнулся и с силой швырнул что-то в гущу турецких стрелков. Грохнул взрыв. Поволокло черным дымом. Граната оказалась последней каплей, склонившей весы победы в сторону казаков. Протрубил рог, призывая к сбору уцелевших турок. Но на отступление это не походило. Бегство, паническое спасение жизней овладело теми, заставляя открывать спины. Низамы не были трусами, вовсе нет. Они, пожалуй бы, дали фору любым европейским кавалеристам. Но их воля, как прут об обух, сломалась о мозолистый казачий кулак, с равной сноровкой держащий и шашку, и плуг. Восемьдесят три трупа оставили на поле боя турки. Но и ревинской сотне победа далась нелегко: двенадцать убитых, двадцать два раненых, из них четверо тяжело. Без продыху работал фельдшер, останавливал кровь, бинтовал порезы. Походная медицина – вещь суровая, как нить, которой зашивают раны. Кто выживет – тот выживет и так, а кому суждено помереть, того фельдшер с кривой иглой не спасет. Своих покойников сложили рядком под алычовым деревом на холме, где встретили турок. Приспособили поперек ствола перекладину, получилось подобие креста. Хоронить было некогда и нечем: лопат казаки не возили, а шашкой могилу не выроешь. Прочли молитву заупокой, пальнули в небо салют, да и все почести. Отвоевались, детушки… Сколько их таких по всей туретчине безымянных лежит, одному Богу известно. Вортош сидел в теньке, заряжал свой чудо-пулевик, уперев приклад между колен. Подле в полной неподвижности пребывал Шалтый.
— Целы, господа ученые? — подошел Ревин, кивнул на диковинку, — Дозволите полюбопытствовать?
— Прошу. Ничего хитрого.
Ревин принял тяжелое, около пуда весом, ружье, повертел в руках. Основу оружия составляла укороченная винтовка системы "Маузер". К ней приделали барабанный магазин, откуда патроны подавались с помощью стальной ленточной пружины, накручиваемой отдельно, при помощи специального воротка.
— Мне бы в сотню пяток этаких конструкций, — покивал Ревин.
— Боюсь, даже второго такого пулевика вам не сыскать. Уникальная на заказ работа. Хотя, безусловно, пригодились бы нам… Особенно в перспективе…
— Перспективы у нас, господа, гм, ученые, самые туманные. Еще пара подобных стычек и от сотни станемся только мы с вами. Да и то, как принято говорить, не факт…
— И что вы намерены предпринять, Ревин?
— Да есть одна затейка…
Казаки затейку полковника восприняли без энтузиазма.
— Ну, какие из нас османы, ваше высокоблагородие? Турка, он же глазом черен, рожей смугл…
— Я вам еще одно различие мужское раскрою, — обещал Ревин. — Будете пререкаться, ей-ей приведу в соответствие!.. Подавая личный пример, Ревин первым облачился в форму унтер-офицера. Поморщился с тесноты в плечах, отчего добротное английское сукно опасно затрещало. Казаки раздевали мертвых низамов, меняли штаны с лампасами на шаровары, фуражки на фески, хвалились друг другу рваными порезами кителей с окровавленными краями.
— Глядите, хлопцы, его высокоблагородие дырок под ордена навертел, — просовывали сквозь ткань пальцы. Работа полковника узнавалась. Однако сам Ревин поводов для гордости не видел. Удалой да храбрый командир – хорошо. Только на то он и командир, чтобы не допускать подобных промашек. В том, что сотня не успела построиться к бою, его первостепенная вина. А значит, тех, под деревом, могло быть меньше…
Проносилась под копытами земля, стелилась бесконечной лентой позади. Без труда просочившись сквозь жидкие османские форпосты, сотня пошла на юг по вражьей территории. Дорогу подсказали русские пехотинцы, держащие здесь рубежи. Им же на попечение оставили и раненых, что везли с собой привязанными к седлам, чтобы не свалились от скачки. Из четверых тяжелых добрался живым один, да и то неизвестно, сколько еще протянет. По пути наткнулись на конных охотников числом около двадцати сабель. Те постреляли издалека и предпочли ретироваться, приняв казаков за турок, что, в общем, понятно. Из числа добровольцев, или, иными словами, из изъявивших охоту, формировались особые отряды, посылаемые в самое пекло. Сорвиголовы, отчаянные смельчаки, солдаты, уставшие от однообразной жизни, составляли основу таких отрядов. Там не существовало знаков различий, всяк дрался за всякого, а командование принимал кто-нибудь из офицеров, вытянувший жребий, совсем не обязательно старший по званию.
Светило завершало свой долгий путь близ летнего солнцестояния, превратившись в огромный оранжевый блин, медленно тонуло за горизонтом. Людям и лошадям, проскакавшим почти сутки, требовался отдых. Для ночлега облюбовали длинную болотистую балку, поросшую кустарником. И трава густая коням отрада, и соблюсти скрытность возможность отличная, в буйной растительности дивизия спрячется – найдешь не вдруг. Ну, а что мокровато, так это казакам не привыкать. Те, что не в секретах, не в дозорах, валились, где стояли, засыпая до того, как щека к земле прижмется. А Шалтый, едва спрыгнул с коня, сразу бросился раздувать костерок. Спешно нацепил амулеты, шапку свою лисью, пучки трав в огонь побросал и замычал на одной ноте, прикрыв глаза. Казаки уже не потешались, поглядывали недобро, потому как мало располагала обстановка к шаманским ритуалам, но молчали. Монгол отстучал в потертый свой бубен, отпрыгал и опустился без сил на колени, как давеча. Пошептался с Вортошем о чем-то и тот с лица сошел, затрясся весь, отбежал в место поглуше, на траву бросился и давай землю ножом кромсать, молча все, только зубы от злости скрипят.
Когда пришел немного в себя, увидел Ревина, что стоял все это время в стороне, наблюдая странную агонию ученого.
— Думайте, что хотите! — бросил Вортош гневно.
