— И тем самым, — Ливнев потер виски, — сделать наш мир частью вашего?..
— Да, — Ревин кивнул.
— А нас вы спросили?..
— Видите ли в чем дело, — вздохнул Ревин. — Цена вопроса столь велика, что ваше согласие или несогласие ничего не значит. Уж не стану лукавить… Возможен вариант, при котором планета останется в изоляции. Ваши традиции и мироустройство не претерпят ровным счетом никаких изменений. В этом случае мы уберем перебросочные станции в дальний космос и оставим вас в покое. До тех пор, пока вы не отыщете нас сами… Но такое развитие событий маловероятно. Мы дарим знания, технологии, новые возможности, о которых никто ранее не помышлял даже в самых своих смелых грезах. Это чересчур большой соблазн, уверяю… Или вы предпочли бы по-прежнему гонять чертей по бабкиным чердакам?
— Не знаю… — Ливнев выглядел растерянным. — Мотивы, движущие вами, понятны… Но… Я давал присягу… Первейшая моя цель – блюсти интересы страны, а не тешить собственное любопытство…
— Матвей Нилыч, бросьте! Кажущаяся непреодолимой разница национальных интересов одномоментно испарится, едва где-нибудь высадится десант тех самых фиолетовых осьминогов! Цвет кожи, разрез глаз, нюансы вероисповедания и прочих ценностей разом утратят былую роль, уступив куда более значимым различиям людей и не людей. Что такое эти нынешние государства, как не условное деление планеты на некие площади? Неужели вы готовы умереть, лишь бы кусок поверхности не изменил своей территориальной принадлежности?..
— Мы присягали не территории!.. — поджал губы Вортош. — Но отчизне! И царю!.. Вы – анархист!..
— Я – скаут, Вортош… И я тоже давал присягу… Не человеку. Но человечеству… Ревин поднялся и раздвинул шторы, пустив в комнату солнечный свет. Поглядел задумчиво в окно.
— Поспешу вас утешить, господа, — продолжил он. — При текущем развитии земной науки, построить принимающее устройство получится не ранее, чем через век-полтора. Так что данную клятву, по всей видимости, вам нарушать не придется… Ливнев молчал. Первая оторопь прошла. Перед ним снова стоял прежний Ревин, ничуть непохожий в своем генеральском мундире на пришельца из далеких миров.
— Вы нам рассказываете о гипотетической угрозе, — задумчиво проговорил Ливнев, вновь обретая способность к рассуждениям, — неизбежной войне с другими существами… Почему вы в этом, собственно, так уверены? Неужели нельзя найти некий компромисс и сосуществовать в мире и добрососедстве? Неужели эти существа настолько кровожадны?.. Ревин невесело усмехнулся.
— Не станем далеко ходить за примером: еще не стихло эхо османской компании. Кто желал этой войны? Вортош? Вы? Или турецкие крестьяне?.. Парадокс заключается в том, что войны никто никогда не хочет. Но обе стороны считают ее неизбежной. И бьются каждая за свою правду. Мы пришли на помощь братьям славянам. Святое дело! Турки сражались с захватчиками, вторгшимися на их земли. Опять же, виноват, сам бог велел… Ровно так же обстоят дела и с иными расами. Я не знаю, отчего это происходит, но так было всегда. Почему-то война приходится неотъемлемым свойством разума. Может статься, это побочное сопутствие, а может и нет… Простите, я скаут, а не философ… Наше прошлое изобилует бесконечными кровопролитиями, увы… Кроме того, человечеству уже доводилось вступать в противостояние с иными цивилизациями…
— Доводилось?..
— Древние свидетельства несут память о прошлых войнах… История циклична, — пожал плечами Ревин. — Великие империи рушатся в прах, а спустя тысячелетия, снова восстают из пепла. Все уже было… Подтверждение тому – хотя бы ваша планета. Не могли же люди возникнуть в разных местах вселенной случайно!.. Независимо друг от друга… Сейчас период экспансии. Какой он по счету не знаю, но точно не первый…
— В голове не укладывается, — Ливнев потер виски. — Столько всего… Скажите на милость!.. А как теперь вас прикажете величать?
— Меня зовут Шеат. Но я предпочел бы, чтобы вы обращались ко мне по-прежнему. Да и относились тоже…
— Это будет чрезвычайно непросто, — нахмурился Вортош.
— Поверьте! Пройдет время и вы поймете, что делить нам с вами нечего.
— Дай бог! — покивал Ливнев. — Дай бог!.. Потому как, признаюсь честно, не хотел бы я иметь такого врага…
* * *
— …Онисим, открывай! Народ с факелами и дубьем обступил дом кузнеца. Ретивые удальцы перемахнули через забор, отворили тяжелые створки ворот, и толпа хлынула во двор.
— Открывай по-хорошему!..
Кулаки задолбили в дубовую дверь. Кто-то расколотил окно, выворотил с мясом рамы и попытался забраться в дом. Но получил в лицо заряд утиной дроби, превративший голову в кровавое месиво. Неудачник заверещал фальцетом, сполз толпе под ноги и затих.
— И-и раз!.. И-и раз!..
Двое наседали на дверь с разбега. Дверь держала. Кто-то принес бревно. В окна полетели камни, палки. Из темноты дома снова жахнуло ружье, плюнуло в гущу толпы свинцом.
— Жги! — закричали с улицы. — Круши!..
В окна полетели факелы, подхватилась соломенная крыша.
— Стой, братцы! — запоздало предостерег кто-то. — А как огонь по улице перекинется, сами ведь сгорим!..
Захрустела дубовая щепа. Доски ломались пополам, образуя брешь. Наконец дверь уступила напору и упала с петель. В проем кинулись смельчаки, но секунду спустя, выкатились обратно. Пригибая голову, чтобы не задеть за косяк, на порог ступил хозяин с саблей наперевес. Отмахнул вправо-влево, обозначив полукружье, неспешно расправил плечи. Толпа отступила, подрагивая, ощетинилась кольями.
— Прочь пошли! Порешу! — предупредил кузнец.
— Ты знаешь закон, Онисим!.. Отдай по-хорошему ублюдков!.. Не тронем!..
Кузнец зло сплюнул под ноги.
— Собачий закон ваш для собачьего отродья!.. Такого, как вы и старец ваш Мытарий!..
С крыши, потрескивая, прыгали угольки. Поволокло дымом. Позади кузнеца, прячась за широкой спиной, как за щитом, появилась баба с двумя ребятишками. Одной рукой прижимала меньшенького, другой держала ружье.
— Дьяволиное семя!.. Бей!..
Толпа подалась вперед, захлестнула волной. Сверкнул металл, брызнуло красным. И замелькало батожье, замолотило плоть остервенело и глухо. И вот уже опьяненное кровью собрание двинуло дальше, мотая над головами растерзанные трупики… На церковных воротах висел распятый поп. Ветер шевелил створки, рождая тоскливые переливы ржавых петель. В такт им покачивался сидевший на корточках оборванец, вперив отрешенный взор вдаль, что-то плел себе под нос. Остальные калеки с паперти разбежались, этот отчего-то остался.
Посреди площади сиротливо жались друг к другу ребятишки, кто-то хныкал, кто-то в немом страхе глядел на обступивших кольцом людей.
— Мама! — девчушка лет пяти разглядела в толпе родительницу, бросилась к ней.
— Мама!..
Ее грубо удержали, вернули в сбившуюся кучу.
