— Эй, да у тебя были мускулы! — удивленно замечает она.
— Заткнись ты ради Бога.
На тот момент в нумерации прототипов мы добрались до УМВ-21. Все предыдущие запуски — УМВ-3, УМВ-5, УМВ-7, 9, 11 и так далее — обернулись неудачей. С каждой новой моделью под нечетным номером происходило тоже что-то новое, чего мы никак не ожидали. Мы проводили в гараже часы, дни и годы, дорабатывая и улучшая конструкцию, но все было напрасно: дело всегда кончалось крахом. Выяснить, что произошло, оказывалось несложно. Чего мы никак не могли понять, так это почему так происходило.
— Сосредоточься. — Отец стоит у доски с мелом в руках. — Мы найдем решение. Мы просто должны его отыскать.
Убеждает он в основном себя самого. Что касается меня, я жду не дождусь, когда смогу вырваться отсюда. Подняться по ступенькам, выйти из дома, начать жить собственной жизнью. Или просто быть как все другие подростки. Или что-нибудь еще — что угодно, только не стоять здесь и не смотреть на отца. Я вырос, разве он не видит? Я перерос его самого, причем давно — уже года два как; я перерос свою семью. Мы уже столько корпим над всем этим, с моих десяти лет, и да, иногда бывало здорово, но к чему мы в итоге должны прийти? К чему движется наша работа, какая цель, какое будущее ждет нас, нашу семью?
— Нужны еще исследования, — все время говорит отец. — Нужно больше данных.
Однако линия его поиска начинает все более и более походить на движение ощупью. С мамой последний год все обстояло более или менее неплохо, но дальнейшего прогресса пока не видно, наоборот, в какой-то степени начало даже становиться хуже, появилось то, чего раньше не было, новые способы доводить отца и себя, новые поводы для еще более душераздирающих, рвущих душу на части истерик. Иногда она исчезала в своей комнате вечером пятницы и не выходила все выходные, а в понедельник утром вдруг объявлялась как ни в чем не бывало. С этим можно было жить, можно было уживаться, но в свои шестнадцать я чувствовал себя стариком, чувствовал, что устал от всего, от все новых и новых моделей, от жизни наугад, на ощупь, от шараханий то в одном, то в другом направлении. Я ощущал, что застрял в обыденности, я видел, к чему все шло, и не хотел себе такого будущего.
В тот год, последний наш год как единой семьи, в голосе отца с какого-то времени зазвучали новые, не слышанные мной раньше нотки. Он разговаривал со мной все в том же ворчливом тоне, словно я мог в любой момент сказать или сделать что-то, что вызовет его раздражение, но какая-то неуловимая перемена произошла с тем, что он мне говорил, какие вопросы задавал. В каждом из них чувствовался другой, вложенный, свернувшийся внутри предыдущего, тщательно скрываемый от меня и, возможно, отчасти даже от самого себя. Это были уже не задачки, не наша с отцом игра, не обучение помощника. Это было нечто большее. Его интересовало, что я думаю. Он на самом деле спрашивал меня.
— Считаешь, тут что-то не так? — услышал я однажды, копаясь в панели управления.
— Кольцо Нивена дало трещину. Нужна сварка.
— Нет, я не о том. Я про теорию.
— В смысле?
— Моя теория — может быть, дело в ней? Может быть, я ошибся в расчетах? Может, все вообще не так?
Отцу понадобилось мое мнение. Он признавал, что не все на свете знает и понимает, что есть вещи, в которых он не разбирается, которые ставят его в тупик, заставляют его нервничать — на этой его работе, в этой стране, в этом городе, таком далеком от центра мироздания и таком близком к нему. Отец спрашивал, готов ли я взять на себя часть ноши, готов ли помочь ему, готов ли я продолжить отсчет.
Помню, как я сразу почувствовал себя маленьким и неопытным. Я должен был помочь ему, но разве я могу, разве я способен? Во мне мешаются злость на него (за то, что он меня просит), и жалость (ему пришлось просить), и злость на себя (почему я не готов к этому, почему я не тот юный гений, которого он видел когда-то во мне, почему я не оправдал его надежд). Дом вокруг меня словно наполняется электрическим полем, гудящим от статики ненаправленного разочарования, пронизанным силовыми линиями с идущими по кругу стрелочками, превращается в невероятно сложную, отрисованную по точкам, с мелкозубчатыми линиями границ тепловую карту термодинамической системы, еще стабильной, но уже обреченной на гибель.
Когда отца вдруг осенило, было сильно за полночь. Мы таращились на доску вот уже девять с половиной часов. Я порядком замерз в холодном гараже, но ничего не говорил отцу — еще неизвестно, как он отреагирует. Я просто сидел и смотрел на девчонку моего возраста, которая жила через дорогу и целовалась сейчас у двери дома со своим парнем — они простояли там, наверное, полвечера и все никак не могли расстаться.
Отец не собирался сдаваться. Он стоял у доски с цифрами и буквами и вновь, и вновь что-то исправлял и переписывал. Тета, ню, сигма, тау. «Тау не моделируется», — сказал он.
— Тебе это о чем-нибудь говорит? — спросил он, указывая на кучу дифференциальных уравнений.
— Я даже не знаю, что там к чему.
— А, ну да, — кивнул он. — Извини. Тут получается, как будто мы сталкиваемся с другими объектами.
— Может, так и есть?
— Но это невозможно, — возразил он. — Если только…
Он замер, невидящим взглядом уставившись куда-то в пространство, потом его как будто ударило что-то невидимое, но вполне реальное. Я практически видел, как это произошло, как он весь раскрылся навстречу — лицо, глаза, даже рот с отвисшей челюстью. Вот ради чего он работал, ради чего день и ночь корпел в гараже — ради таких моментов, которые могли случиться раз в год, а то и раз в десятилетие. С криком не то боли, не то радости он бросился ко мне и обнял, потом подкинул мел в воздух и хлопнул в ладоши, подняв огромное облако белой пыли, потом подпрыгнул на месте, издав какой-то невнятный ликующий возглас, — словом, выглядел донельзя глупо. Он был счастлив. И только наука могла сделать его таким счастливым — ничто другое.
Стерев все формулы, он схватил новый мел и, беспощадно кроша его, лихорадочно застучал по доске, то и дело выкрикивая что-то бессвязное и возбужденно хлопая себя ладонью по лбу. Так продолжалось очень долго. Когда отец наконец закончил вычисления, он обернулся ко мне, весь в белой пыли, с покрасневшими пальцами, волосы прилипли ко лбу, капельки пота стекают по вискам и щекам, и сказал: «Ты сделал это, мой мальчик, ты решил проблему. Мы действительно сталкиваемся — повсюду сталкиваемся с другими машинами времени». Он показал на доску, на невообразимое переплетение уравнений и неравенств, значков и линий и хриплым, срывающимся на крик голосом начал объяснять, что к чему.
Я не запомнил дословно всего, что он говорил тогда, но основную идею, направление, в котором он мыслил, я уловил. Наши представления были слишком упрощенными, мы рассматривали свою машину времени как уникальный объект, изолированную переменную и составляли уравнения соответствующим образом. На самом же деле наш аппарат — это всего лишь частный случай, сказал отец, машиной времени может быть и дом, и комната, наша кухня, гараж, в котором мы стоим, наш теперешний разговор. Все что угодно может быть машиной времени, даже ты сам, даже мы с тобой.
