Маленькие, величиной с крысу зверьки эти служили им пищей большую часть лета, и Батар не раз с удовольствием наблюдал за оживленной колонией. Короткохвостые грызуны были отменными хозяйственниками. Изо дня в день они занимались сушкой сена на зиму, разложив собранные травы на плоских камнях, под которыми устраивали свои гнезда. Десятки пищух сидели столбиком каждая на своем камне и пересвистывались с соседями: «Пиц-пиц!», время от времени шевеля и заботливо переворачивая лежащие перед ними кучки сена. При этом зверьки не забывали поглядывать на небо: чуть тучка, угроза дождя, тем более если уже начинает моросить — и они торопливо утаскивают сено по норам. Писк усиливается, причем предприимчивые соседи, припрятав свое добро, не теряясь, принимаются подворовывать чужое. Возбужденный свист, писк, драки, но едва дождик усиливается — все смолкает, пищухи прячутся. Затем, когда выглядывает солнце, вновь вылезают и, дожидаясь, пока мокрые камни обсохнут, озабоченно пересвистываются: как бы не упустить погоду, успеть насушить достаточно сена на зиму.
Сюрг многократно пытался подстрелить из лука какого-нибудь свистуна, но ближе чем на полсотни шагов пищухи его не подпускали, и хотя был он отменным стрелком, ни разу не попал в цель. Батар даже не пробовал стрелять в пищух, его вполне устраивало, что Урэгчи взял на себя заботу о пропитании, да и не хотелось ему принимать участия в охоте на веселых зверюшек, чем-то напоминавших жителей селений, расположенных неподалеку от Фухэя. Вид их рассеял мрачные предчувствия, с новой силой охватившие юношу у гранатовых жил, а после купания жизнь показалась и вовсе прекрасной. Дней через шесть-семь он увидит Атэнаань, похвастается богатой добычей перед мастером Тати и будет рассказывать под чайным навесом Шингалу и Чичгану о чудесах Цай-Дюрагата…
Едва они вернулись в пещеру и Урэгчи, разведя костер, принялся за стряпню, как появился сияющий Сюрг.
— Ну, работнички, как успехи? Наковыряли гнилых костей? А я нынче добыл кое-что необычное! Глядите, дивитесь и завидуйте! — Болтая без устали, он сбросил с плеч окровавленный сверток, и Батар с недоумением уставился на маленькие тигриные шкуры.
— Не понимаете? Эти шкуры я содрал с ублюдков полосатого вора! Хотел выследить его самого, а наткнулся на тигрят. Двумя стрелами уложил! — похвастался камнезнатец, с гордостью оглядывая расстеленные перед костром охотничьи трофеи. — Конечно, одна большая шкура выглядела бы внушительнее, ну да ведь мне выбирать не приходилось. Что Владыка Гор послал, то я и взял…
Сюрг покосился на Урэгчи, желая знать, как отнесется пастушок к тому, что он так ловко отомстил страшному «господину тигру», но парень, кажется, не собирался плакать от умиления и визжать от восторга. Пожав плечами, он с безразличным видом отвернулся и начал переворачивать готовящиеся на раскаленных камнях лепешки. Ну да чего ожидать от деревенщины — завидует губошлеп!
— А ты что хмуришься? — обратился удачливый охотник к Батару. — Небось тоже хотел бы Атэнаань такой подарочек привезти? Да я не жадный, бери одну шкуру — любую! Надо же и твою девчонку порадовать!
— Нет, ты добыл, тебе и владеть. Негоже собственную невесту чужой добычей одаривать, — выдавил из себя Батар, чувствуя, что к щекам его приливает кровь, а кулаки сжимаются от гнева. Как может Сюрг хвастаться шкурками тигрят? Ведь это была не охота, а убийство! Хотя говорить ему об этом не стоит. Если сам он считает, что совершил великий подвиг, то корить за него — только на ссору нарываться. Сюрг — известный упрямец, от убеждений своих не отступится…
— Расщедрился твой Владыка Гор напоследок! Видно, угодили мы ему чем-то! — вновь обратился к пастушку бравый охотник, не в силах сдержать ликования. Он испытывал легкое разочарование из-за того, что спутники отнеслись к добытым им трофеям с прохладцей, но объяснял это тем, что они завидуют его удаче.
— Владыка Гор чаще посылает испытания, чем дары, — проворчал Урэгчи так тихо, что слов его пришлецы из Фухэя не услышали. — Он испытывает человека разными способами, и каждый, сам того не ведая, выбирает здесь свою судьбу. Раньше на Цай-Дюрагат приходили именно за этим. Но горожане — что с них взять? — ищут здесь не судьбу свою, а самоцветные камешки и кости древних исполинов. Их-то они, радуясь удаче, и увезут с собой, а избранную долю прихватят, не помышляя о том ни сном ни духом, и, как знать, может, это и к лучшему? Раз уж изменить они ее все равно не смогут?..
* * *
Ни один человек не попался Батару и Сюргу на дороге, ведущей в Фухэй. Никто не ехал в город и не шел из города. Люди покинули окрестные селения, и лишь на полях мелькали кое-где одинокие фигурки, но напрасно приятели окликали их — земледельцы не горели желанием говорить с ними. Во всяком случае, к дороге никто не подошел, и пока две телеги, запряженные серыми осликами, не подъехали к городу, возницы так и не узнали, что ждет их по возвращении в Фухэй.
Впрочем, о том, почему часть сел превратилась в пепелища, а другие обезлюдели, словно после морового поветрия, догадаться было не трудно. Взломанные амбары, выпотрошенные дома, уведенный из загонов скот яснее всяких слов говорили о том, что здесь побывали кочевники. «Лучше покойник в доме, чем степняк на пороге», — невесело шутили селяне, и теперь путники воочию убедились, что в словах этих не было преувеличения. Если степняки пожаловали под стены Фухэя, удивляться безлюдью не приходилось — жители окрестных деревень., успевшие своевременно узнать о набеге, поспешили, как это было заведено исстари, укрыться за городскими стенами, все прочие были либо убиты, либо уведены в рабство — для строительства ставки Энеруги Хурманчака, задумавшего, если верить слухам, возвести город на реке Урзань, нужно было много рабочих рук.
Набеги кочевников не были событием из ряда вон выходящим, и хотя у Батара сжималось сердце при виде опустошенных селений, особых причин для беспокойства не было. Подобно морским валам накатывали орды воинственных степняков на Фухэй и другие приморские города и, словно разбившиеся о скалы волны, откатывались от неприступных стен, за которыми горожане были в полной безопасности. Тревожиться было решительно не о чем — почти две сотни лет зарились кочевые племена на своих богатых, хорошо защищенных соседей и всякий раз вынуждены были после неудачных набегов заключать перемирия с «толстобрюхими и трусливыми», глубоко презираемыми ими горожанами, ибо заинтересованы были в изготовляемых искусными ремесленниками изделиях и продуктах, среди которых были ткани, инструменты, оружие, рыба и соль. Драгоценная соль, заменявшая горожанам деньги в расчетах со степняками, которые пренебрежительно кривились при виде золотых и серебряных, не говоря уже про медные, монет.
Не в силах разграбить прибрежные города и даром взять все, что углядят цепкие их, раскосые глаза, кочевники везли к неприступным стенам кипы кож и тюки с шерстью, гнали стада овец и быков, вели пленников, захваченных во время набегов на соседние племена. Только в качестве рабов удавалось степнякам проникнуть за городские стены. Многие сотни юношей работали в каменоломнях, добывали уголь и железную руду в прибрежных скалах, помогали получать из морской воды, соль, красить ткани, выделывать кожи. Девушки-степнячки тоже стоили не слишком дорого, и если не были чересчур смуглы и упрямы, удостаивались чести вынашивать детей горожан, после чего обретали права гражданства и могли невозбранно выцарапать глаза каждому, кто вздумал бы назвать их в пылу спора «чумазыми скотопасками». Из них получались хорошие жены — Чичган, например, не мог нахвалиться своей супругой, даром что женат был уже шесть лет — и за это кочевники особенно ненавидели горожан. Поговаривали, что кто-то из бывших рабынь и открыл перед своими соплеменниками ворота Дризы, и хотя верилось в это с трудом, другие объяснения того, каким образом удалось воинам Энеруги ворваться в тщательно охраняемый город, выглядели еще менее убедительными.
