Прорисовывая плотно сжатые губы, прямой нос и зеленовато-серые глаза, привыкшие смотреть на собеседника в упор, Батар чувствовал какое-то неуловимое несоответствие, какую-то неправильность, понять которую мешали и разлетавшиеся от цветных стекол отсветы, и не покидавшие комнату ни на миг, идущие нескончаемой чередой чиновники, наи, слуги и гонцы, приносившие донесения, нуждавшиеся в одобрении бумаги и свитки с указами. Хурманчак ударял в стоящий перед ним на столике гонг, и на смену ушедшим приходили новые люди, прислушиваясь к речам которых об обозе с медными болванками, прибывшем с западных рудников; посланных к саккаремской границе отрядах под предводительством Энкая и потрепанных конницей Тай-лара Хума; наводнении, задержавшем доставку в Ма-тибу-Тагал каких-то привезенных из-за моря товаров, Батар ощущал смутное недовольство. У него создавалось впечатление, что и комната эта выбрана не случайно, и все эти отвлекающие его внимание люди появились здесь сегодня с каким-то умыслом, и, делая набросок за наброском, он нервничал все больше и больше. Рисунки его, верно повторяя черты Хурманчакова лица, ограничивались внешним сходством, но ни в малейшей степени не отражали характер сидящего перед ним человека.
Мысли о мести были на время забыты. Удивление от того, что Хурманчак оказался не закоренелым, озлобленным тяготами жизни негодяем, а худощавым, едва ли не хрупким ровесником его, с тихим голосом и хорошими манерами, сменилось глухим раздражением. Батар не мог увидеть в этом молодом мужчине, по сути дела юноше, ни жестокости и властолюбия, ни кровожадности и той целеустремленности, которые позволили бы ему сплотить множество племен в единое целое и в течение нескольких лет подвести под свою руку большую часть Вечной Степи, захватить полдюжины приморских городов, потрепать горцев и трижды водить войско к границам Саккарема. Косторезу не впервые приходилось делать портреты, и не было случая, чтобы он испытывал подобное чувство беспомощности, невозможности совместить все то, что известно было ему об этом человеке, с тем, что видели его глаза.
Свет истины забрезжил перед ним, когда безъязыкая служанка принесла Энеруги поднос с едой и тот, искоса поглядев на Батара, начал ощипывать кисть сочного винограда, отправляя крупные прозрачные ягоды в рот и сплевывая на серебряное блюдо косточки. Он не так ел ягоды! Не так сплевывал косточки! Не так ломал пышную желтоватую лепешку! Он все делал не так, и Батар, которого наконец-то перестали отвлекать сновавшие вокруг Хозяина Степи люди, уже почти постиг в чем дело, но тут Энеруги поднес к губам кубок с вином, сделал жадный глоток, и вызревавшая исподволь догадка, уже готовая было оформиться в четкую мысль, растаяла, оставив чувство досады и разочарования.
Уязвленное самолюбие и гордость художника заставляли Батара вновь и вновь пересаживаться, менять места, делая наброски в фас, в профиль, в три четверти, сбоку и сверху, выискивая новые и новые ракурсы для изображения Хурманчакова лица, пока перемена освещения не подсказала отгадку, разом поставившую все на свои места. Хозяин Степи — переодетая женщина! Это звучало как отменный бред, этого просто не могло быть и все же…
Обмакнув кисточку в тушь, Батар прищурился и прямо поверх чуть намеченного шлема провел линию волос. Если бы у Энеруги было полсотни девичьих косичек, это выглядело бы так. А если бы у него была коса замужней степнячки?.. А как пойдет ему, нет не ему, а ей, прическа «Лестница к луне» или «Небесная башня»?.. И усы надобно убрать…
Он мазнул мелом по совершенно неуместным на девичьем лице усам и улыбнулся. О, брадобрей Энеруги должен был уметь делать что-то помимо удаления волос с лица, ежели не хотел остаться безработным!
— Над чем ты смеешься, косторез? Если ты закончил работу, можешь быть свободен, — впервые за весь день обратился Хурманчак к Батару.
— Позволено ли будет мне обратиться к Хозяину Степи с просьбой?
— Обратись.
— Не сочтет ли Хозяин Степи дерзостью нижайшую мою просьбу снять ненадолго шлем?
— Сочтет, — медленно сказал Энеруги, однако рука его не закончила движения и зажатая в ней палочка так и не коснулась маленького серебряного гонга, предназначенного для вызова тех, кому назначена была аудиенция. — Покажи, что ты успел нарисовать. Неужели ты до сих пор не сумел сделать ни одного удачного рисунка? Мне говорили, что ты хороший мастер.
«Эге! — подумал Батар, с некоторым опозданием сообразив, что совершил открытие, делать которое ни в коем случае не следовало. — Если ум слеп, что пользы в зрячести глаз? Похоже, не только я внимательно приглядывался к Энеруги и кое-что понял, но и он, точнее, она догадалась, что тайна ее перестала быть для меня тайной!»
— Прошу не судить строго, — с показным смирением промолвил он, делая вид, будто собирается подобрать рассыпавшиеся по ковру рисунки. Склянка с тушью выскользнула из его рук и черная жидкость залила в беспорядке раскиданные по листу наброски; где Энеруги Хурманчак был изображен с женскими прическами и без усов.
— О! Как ты неловок! — Хозяин Степи нахмурился, и в следующее мгновение в зеленовато-серых глазах его — ее! — мелькнуло понимание. — Умные прячут язык, как тигр когти! Ну что ж, я предсказывал, что этим все кончится, так оно и получилось.
Старательно изображая, что не понимает, о чем идет речь, Батар аккуратно собрал рисунки и, покосившись на двух замерших у дверей безмолвных стражей, сделав три шага вперед, с поклоном протянул стопку набросков Хурманчаку.
Поднявшись с кресла, переодетая девушка несколько мгновений смотрела в глаза косторезу, а потом произнесла с кривой усмешкой:
— Я охотно взглянул бы на те рисунки, которые ты столь неосторожно залил тушью. А эти… Эти ты покажешь Имаэро. Ступай. Или нет, погоди…
— Имаэро сказал, что Хозяин Степи скажет мне, какие изображения он желает видеть на монетах помимо своего профиля, — промолвил Батар, заметив колебания девушки.
— Передашь ему, что у меня не нашлось времени потолковать с тобой об этом, — велела Энеруги, высокомерно вскидывая голову. — Принесешь мне барельеф вместе с эскизами монет, как только они будут готовы.
11
Лениво оглядываясь на заходящихся лаем огромных мохнатых псов, овцы, тряся жирными курдюками, неспешно двинулись прочь от ручья, и пастух-упанх продолжал прерванный было рассказ:
— Нангу майганов пришлось принести клятву верности и целовать стремя Хозяина Степи, но сделал он это для отвода глаз. Ты знаешь, какой у Хурманчака порядок? Две трети воинов племени распределяет он по своим тысячам, и потом возвращаются они, семьи свои навестить, в разное время, как тысяча их из набега придет. Ратурай сообразил, что этак от племени у него скоро ничего не останется, и договорился со своими людьми, что те, кого по тысячам распределят, на третью ночь к становищу вернутся. То ли на север хотел податься, то ли у саккаремцев приюта просить — Великий Дух его знает! Да только ничего у него из этой затеи не вышло. Может, кто из своих предал, а может, следили за ними крепко — не он один такой умный выискался, — но только на третью ночь «беспощадные» окружили становище майганов и всех пробиравшихся к нему воинов повыловили. Каждому десятому сломали, как водится, хребет, а остальных вернули в те тысячи, куда они определены были.
