* * *
Вырезанные из слоновой кости образцы монет были одобрены на совете наев и отправлены граверам, которые должны были изготовить чеканы для привезенных из Нардара станков На образцах, выполненных в три раза крупнее монет, которые задумал чеканить Имаэро, Хозяин Степи был изображен в воинском доспехе и вид имел столь грозный, что впору было задуматься: видел ли художник живого Хурманчака? А если видел, то не приходила ли ему в голову мысль заняться каким-нибудь другим, более соответствующим его способностям ремеслом? Обратные стороны монет различного достоинства, с изображениями лошадей, саадаков, тугов с развевающимися конскими хвостами, скрещенных пик, мечей и прочей многозначительной символикой, были, на взгляд Батара, еще ужаснее чудовищно деформированного профиля Хурманчака, и, закончив работу над заказом, косторез торжественно пообещал себе, что впредь ничего подобного делать не будет.
Сдержать обещание было, как водится, несравнимо труднее, чем дать его, поскольку ни Имаэро, ни Хурманчак не желали расставаться с талантливым скульптором, привлекшим их внимание тем, что ему ведом был секрет размягчения слоновой кости. Советник Хозяина Степи поручил Батару изготовить несколько настенных картушей для дворца и продолжать разработку имперской геральдики, а Энеруги попросила сделать для нее письменный прибор и еще кое-какие мелочи для Яшмовых палат. Раздираемый противоречивыми чувствами, Батар вынужден был являться во дворец едва ли не каждый день, и посещения эти становились раз от раза все слаще и мучительней.
Угодить Имаэро было не мудрено — советник был слишком занят, чтобы тратить время на беседы с косторезом, и, ткнув пальцем в один из разложенных перед ним эскизов, тотчас же забывал о его присутствии. Kaкими соображениями руководствовался он, осуществляя свой выбор, Батар решительно не понимал и вскоре перестал ломать себе голову, в волнении ожидая встречи с Энеруги. Выдавал ли он желаемое за действительность, или она в самом деле доверяла ему больше, чем тысячникам, наям, «вечно бодрствующим» и прочим дворцовым прихвостням? Ответить на этот вопрос было трудно, но теперь, во всяком случае, она уже не делала вид, что страшно занята, и охотно и неторопливо разглядывала сделанные для нее Батаром наброски чернильниц, вазочек для кистей, полок, резных крышек и футляров для старинных книг и свитков.
Случалось, Энеруги даже просила его поработать в Яшмовых покоях, и тогда каждый из них занимался своим делом, не мешая друг другу: Батар рисовал или резал по кости в отведенном ему уголке, а Хозяин Степи беседовал с купцами и военачальниками, читал принесенные «вечно бодрствующими» донесения, размышлял над картой Матибу-Тагала и его окрестностей, подолгу задумывался над толстенными манускриптами. При этом косторез делал вид, будто не догадывается о том, что под личиной грозного Хурманчака скрывается девушка, являющаяся бесправной пленницей, игрушкой в руках Имаэро и дюжины преданных ему душой и телом наев и чиновников. Энеруги, в свой черед, ничем не показывала, что ей известно о раскрытии Батаром ее тайны. Сначала косторезу казалось она играет с ним, как кошка с мышью, но потом он отбросил эту вздорную мысль, решив, что поведение девушки имеет совершенно иные мотивы.
Несмотря на множество окружавших Энеруги людей, она была страшно одинока. Те, кто приходил во дворец с прошениями или жалобами, В поисках справедливости, чинов или торговых льгот, видели в Хурманчаке грозного повелителя, которого надо было обмануть, разжалобить, охмурить, расположить к себе, дабы извлечь из его расположения наибольшую выгоду. Для тысячников и сотников он был бесчувственным каменным истуканом, олицетворением власти. Для Имаэро и немногих посвященных в тайну переодевания наев и чиновников — безвольной куклой, годной лишь на то, чтобы повторять за кукловодом те или иные движения. Слуги и немногочисленная допущенная в личные покои Хозяина Степи стража из уттаров, известных своей дикостью и необузданньм нравом, воспринимали Энеруги как заморскую, посаженную в золоченую клетку птицу, за которой должны были ухаживать ради собственного благополучия. Они боялись ее, завидовали ей и не могли понять, чего недостает этой сумасбродной девчонке, вся работа которой состоит в том, чтобы время от времени хмурить подрисованные брови и произносить приготовленные для нее слова.
Все эти окружавшие Энеруги и так или иначе зависящие от нее люди не видели или не желали видеть в ней человека, достойного внимания и сочувствия. Являлось ли это естественным следствием той роли, которую вынуждена была играть девушка, или ее умышленно поместили среди тех, кто не мог стать ее товарищем и сообщником, Батар не знал, но не сомневался, что коли сам он каким-то образом сумел ощутить одиночество Энеруги, то и она почувствовала сострадание, испытываемое к ней косторезом. Сострадание, ставшее совершенно осмысленным и объяснимым, как только он понял, что Энеруги прилагает героические усилия, дабы не позволить кукловодам окончательно превратить себя < безвольную игрушку и хоть как-то умерить неуемные аппетиты кровожадных нангов.
Чем больше времени проводил Батар в Яшмовых палатах, тем яснее понимал, что в создавшемся положении клятва его во что бы то ни стало убить Хозяина Степи теряет всякий смысл и, следовательно, лучшее, что он может сделать, — это как можно скорее покинуть Матибу-Тагал и отправиться, например, в Сакка-рем. Однако покинуть город без позволения Имаэро было невозможно, а после вчерашнего происшествия с рабыней и неожиданного для себя признания Батар чувствовал себя окончательно запутавшимся. Его угнетало сознание, что злодеяния «медногрудых» в Фухэе останутся неотомщенными, тревожило то, как отнесутся во дворце к отказу его принять подарок Хурманчака, снедало желание бежать из логова степняков и в то же время увидеть Энеруги, поговорить с ней без свидетелей…
Последнее желание было особенно сильным, идя в Яшмовые покои, Батар понял, что этому-то желанию, на радость или на беду его, и суждено было ныне сбыться.
В приемной Хурманчака не было никого, кроме унылолицего чиновника, а едва косторез переступил порог Яшмовых палат, как Энеруги сделала стоящим у дверей «бдительным» знак оставить ее наедине с пришедшим. Уттары переглянулись — они были приучены выходить из покоев Хурманчака, лишь когда тот беседовал с Имаэро или оставался один, — и несколько мгновений колебались, но потом все же вышли из покоев, убранство которых, безусловно, делало честь их хозяину.
— Как смел ты отвергнуть мой дар? Или присланная тебе рабыня была недостаточно хороша для тебя? — высокомерно спросил Хурманчак, сверля Батара холодным, пронизывающим до костей взглядом.
— Она не понравилась моей служанке. Успела поцапаться с ней еще до моего прихода, позволила извалять себя по полу и потеряла товарный вид, — ответствовал Батар, окинув беглым взглядом просторное помещение и убедившись, что, кроме Энеруги, дерзких слов его никто не услышит.
— Ты хочешь сказать, что мнение служанки для тебя важнее воли Хозяина Степи?
— Неужто Хозяина Степи волнует, с кем я делю ложе? Не смея предположить ничего подобного, я рассудил, что это мое личное дело. А мнение служанки очень даже меня интересует, ибо я привык, что в моем доме царит взаимная приязнь и доверие. Это чрезвычайно способствует плодотворной работе на благо империи Энеруги Хурманчака, — отчеканил Батар, порадовавшись собственной предусмотрительности. Ежели он чего-то недопонял в характере Хозяина Степи и его нынче повлекут на Кровавое поле, Ньяра, Кицуд и подмастерья не только получат свободу, но и, благодаря загодя составленной им бумаге, станут наследниками своего безвременно погибшего господина.
