— Э-э-э… — Гитаго нахмурился, пожевал губу и, метнув в Тартунга испепеляющий взгляд, изрек: — Закон такой имеется, однако Афарга не прожила год у этого ранталука…
— Разве? — усомнился Эврих, с некоторым запозданием сообразив, что видит перед собой жулика, человека, глубоко убежденного в том, что лекарей, художников, ученых и прочую не относящуюся к торговому сословию братию можно и должно обманывать при всяком удобном случае.
— Разумеется, не прожила! Кроме того, этот… Зепек не житель империи! И следовательно нельзя считать, что Афарга находилась у него в рабстве!
— А где же она находилась? — поинтересовался аррант, от души наслаждаясь неуклюжей изворотливостью кривоногого купчины. — И с каких это пор Красная степь перестала быть частью Мавуно?
— Но сам-то Зепек себя подданным империи не считает, и, значит, на него наши законы не распространяются! — выпалил Гитаго очередную несообразность.
— Тогда эти законы не распространяются и на меня, — заметил Эврих, отчетливо сознавая, что купец по какой-то причине страстно желает заполучить Афаргу обратно, и разговор этот — всего лишь проба сил перед настоящим поединком.
— Ну что ж… Мне… э-э-э… говорили, что арранты — редкостные крючкотворы, и напрасно я этому не верил, — проблеял Гитаго, меря Эвриха с ног до головы уничижительным взглядом. — Сдается мне, однако, что я знаю средство, способное восстановить попранную справедливость. Афарга, ты скоро вернешься в мой шатер и продемонстрируешь мне все то, чему успели научить тебя ранталуки, — многозначительно пообещал он и, отвесив Эвриху издевательский поклон, двинулся прочь от костра. Безмолвный телохранитель растворился во тьме следом за своим господином.
— Говорил я: не кончится это все добром! — буркнул Тартунг. — Погляжу-ка, где этот кривоногий остановился, послушаю, что о нем люди толкуют.
Не дожидаясь согласия Эвриха, парень поспешил вслед за ушедшими и, прежде чем аррант успел его остановить, истаял во мраке, обступившем костровой круг света.
— Вот уж точно, не было печали! — в сердцах проворчал Эврих. — Мало мне всех этих больных и увечных, так ещё купец-хитрец на мою голову свалился!
Постояв некоторое время у костра, глядя на тускнеющие, подернутые сизым пеплом угли, он негромко выругался по-аррантски и полез в шатер, справедливо полагая, что утро вечера мудренее. Кроме того, он искренне надеялся, что Афарга, изрядно напуганная появлением бывшего хозяина, очнется наконец от апатии и, навьючив купленного для неё осла всем необходимым, улизнет из лагеря, избавив его тем самым от необходимости отстаивать свои права на владение совершенно ненужной ему рабыней.
Надежды на лучшее, как водится, не сбылись. Едва Эврих начал погружаться в сон, как Афарга проскользнула в шатер. Подвесила масляный светильник на опорный шест, зашуршала одеждой и тихонько позвала:
— Господин мой, проснись!
Донельзя удивленный тем, что бессловесная рабыня разомкнула-таки уста, аррант открыл глаза. В мерцающем свете он увидел обнаженное тело Афарги и тотчас услышал звон маленьких колокольчиков, выточенных из поющего дерева. Подобные колокольчики скотоводы вешают на шеи буйволов, и чистый, певучий перезвон их не раз привлекал внимание Эвриха. Из поющего дерева следовало бы делать дибулы, лютни и фиолы, и если бы Газахлар надумал продавать его в Аррантиаду, то уже на одном этом сумел бы сколотить состояние…
Гроздья колокольчиков в руках чернокожей девушки запели громче, и все её тело разом пришло в движение. Гибкие руки взлетели над головой, бедра начали быстро раскачиваться, на плоском животе заиграли сильные мускулы. Простой поначалу ритм усложнился. Стремительные, вертящиеся движения сменялись медленными, завораживающими извивами, стройное, масляно лоснящееся тело как будто испускало волны колдовской силы, заставившей Эвриха замереть, вперив взгляд в искусную танцовщицу.
Живот и бедра её между тем ускорили вращательные движения, подрагивание высоких грудей сделалось чаще и призывней. Руки плели сложные фигуры, являвшиеся продолжением изгибающегося, корчащегося словно в пароксизме страсти тела. Розовый язычок то маняще выглядывал из-за белоснежных зубов, то прятался за ними и снова вызывающе касался полных губ…
Попав под воздействие источаемой танцовщицей силы, Эврих оперся на локоть, привстал, потом сел, подобрав под себя ноги, медленно поднялся и протянул руки к девушке, выгибавшейся и вздрагивавшей от переполнявших её чувств. И только тогда увидел странно застывшие глаза, в которых никаких чувств не было и в помине…
— Прекрати! — резко приказал аррант, тщетно борясь с накатившими на него страхом и отвращением. — Довольно! Хватит!
Мягко ступавшие по циновке ноги замерли. Гроздь деревянных колокольчиков с жалобным звоном просыпалась на пол. Афарга качнулась к арранту, призывно раскрывая объятия, горячо и учащенно дыша, обдавая его пряным и душным ароматом незнакомых благовоний.
Эврих отшатнулся от нее, и девушка, видя, что чары её колдовского танца не подействовали, всхлипнула и упала перед ним на колени. Обхватила ноги арранта руками, прижалась к ним лицом, умоляюще шепча:
— Не отдавай меня ему, господин мой! Требуй от меня чего хочешь! Я сослужу тебе любую службу, только не отдавай меня Гитаго!..
Теперь в поднятых на Эвриха глазах чувства было хоть отбавляй. Животный ужас выплескивался из них, словно вода через край переполненной чаши, но вызвал он у арранта не сочувствие, а брезгливость — чувство, в общем-то, ему несвойственное.
Эвриху захотелось отшвырнуть от себя эту утратившую человеческий облик женщину, затопать ногами, выгнать её из шатра, велев никогда больше не попадаться на глаза. Стиснув зубы, он подавил гнев и отвращение и, чувствуя, что голос плохо ему повинуется, яростно прохрипел:
— Оставь меня в покое! Мне от тебя ничего не нужно! Можешь не бояться, я не отдам тебя Гитаго.
Очевидно, Афарга уловила в голосе арранта что-то такое, что понудило её опустить глаза, склонить голову и, отпустив его ноги, отползти на четвереньках в дальний угол шатра. Эврих, ощущая, как гулко и гневно колотится сердце, выбрался на свежий воздух и долго стоял под ясными низкими звездами. Небесные Очи, называемые иногда на его родине Очами Созидателя, были здесь такими же чистыми и яркими, как и в Верхнем мире, хотя, кажется, должны были потускнеть и поблекнуть, из века в век взирая на человечью трусость, глупость, подлость и злобу.
Вид негасимых небесных светильников успокоил арранта, и, когда сердце его вновь начало биться мерно, а ночной холод пробрался под легкую тунику, он вернулся в шатер, твердо уверенный, что заснуть ему удастся не скоро. Прислушался к едва уловимому дыханию Афарги, перевернулся с боку на бок, и тут на него навалилась накопившаяся за день усталость. Веки отяжелели, и перед внутренним взором возник залитый солнечными лучами Фед. Самый добрый и ласковый город на свете, где живут самые счастливые, беспечальные люди, слыхом не слыхавшие о межплеменных распрях, о бегемоте, надвое перекусившем неосторожного озерника, раненом буйволе, распоровшем живот недостаточно быстроногому сакху, и носороге, три дня умиравшем в ловушке на кольях. О спесивых и недальновидных вождях, не слишком умелых, но крайне самоуверенных лекарях-шаманах и прочей жути, с которой ему приходится сталкиваться тут на каждом шагу и рассказам о коей они не поверили бы точно так же, как здешние жители не поверили бы его историям о Верхнем мире, приняв их за дивные сказки, порожденные неуемной фантазией мечтателя-арранта…
