— Но это же совсем другое дело! — запротестовал Тохмол. — Из Газахларовой шкуры, как её ни крои, даже пояса не сошьешь, а чтобы отказаться от борьбы за императорский трон, надо совсем головы лишиться.
— Ильяс её уже почти лишилась, поверь мне. Ежели мы не хотим остаться с таком, то должны опережать события, а не идти у них на поводу. Кто может предсказать, как повлияет на Ильяс появление в «Доме Шайала» Ульчи?
— Резвый конь теряет подковы быстрее ленивого. А Эврих — из тех рыб, которые мечут золотую икру. Стоит ли тащить его прежде времени на сковородку?
— Стоит, ибо если он убедит Ильяс оставить Кешо в покое, мы превратимся в шайку разбойников, у которых нет будущего. Сохранив Эвриху жизнь, мы оставим у неё в руках веревку, на которой она не только сама повиснет, но и нас повесит. И учти: вряд ли нам представится более подходящий случай избавиться от него.
— Сдается мне, ты видишь в жизни только плохое, но не так уж, наверное, неправа относительно Эвриха, — проворчал клювоносый гушкавар, впадая в глубокую задумчивость.
Нганья не стала его торопить. Ей и самой не нравилось поручение, которое она дала Тохмолу. Не нравилось настолько, что она снизошла до объяснения причин, побуждавших её желать гибели арранту. Быть может, она даже хотела, чтобы Тохмол убедил её в нецелесообразности убийства арранта. Но, увы, слова клювоносого подтверждали её выводы: сладкоречивый, прекраснодушный чужеземец мог оказаться для них опаснее целой толпы стражников и кончать с ним надобно незамедлительно. Аррант и так уже начал вламываться в её сны — ещё немного, и она, подобно Ильяс, утратит способность мыслить здраво, отличать добро от зла, и тогда все их многолетние усилия пойдут прахом.
Даже сейчас, стоило ей прикрыть глаза, и перед внутренним взором её вставала пригрезившаяся ей давеча картина: они с Эврихом лежат в густой, нежной, как пух, траве на вершине холма. Их разгоряченные тела овевает теплый ветер, а над головой из разошедшихся вдруг облаков проглядывает солнце. Черные тучи над рекой, из которых косыми полосами хлещет ливень, ветер уносит все дальше и дальше, над обширными, буйно зеленеющими лугами ещё сверкают молнии, но гроза явно уходит. Струи дождя блестят серебром в солнечных лучах, а река вдали светится, подобно зеркалу…
Но столь же отчетливо помнила она и преследовавшие её кошмары. Замшелый подземный ход, по которому они с Эврихом пробирались к дворцовой тюрьме. Спертый воздух, гигантские слизняки, падающие с сочащегося влагой, низкого потолка и с чмоканьем лопающиеся под босыми ногами… Да-да, почему-то они бежали по подземелью голыми, и Эврих, как оказалось, вел её к засаде, устроенной дворцовыми стражниками. И среди них, стражников этих, были те самые настатиги, которые насиловали её десять лет назад в «Букете астр». В ужасном сне повторялось все то омерзительное, что ей уже довелось некогда пережить, и виноват в этом был, безусловно, золотоволосый аррант.
Сон этот, впрочем, приснился ей очень кстати, ибо на него-то Нганья и сослалась, когда Ильяс спросила, почему она не желает отправиться с Эврихом вызволять Тразия Пэта из узилища. Разумеется, дурной сон не был достаточно уважительной причиной, но, вероятно, ей удалось пересказать его столь правдиво и красочно, что Ильяс не стала настаивать, рассудив, что арранту будет больше пользы от жаждущей подвигов Афарги, чем от терзаемой несвойственными ей гибельными предчувствиями Тарагаты. К счастью, ни она, ни другие гушкавары не заподозрили Нганью в коварстве, лучшим доказательством чему явилось изумление Тохмола, принявшего, кажется, наконец какое-то решение.
— Я исполню твой каприз, — проговорил клювоносый, не глядя Тарагате в глаза. — Эврих и его товарищи умрут, если им удастся вызволить Тразия Пэта. Но как мне поступить, если они вернутся ни с чем?
— Тогда… Пусть возвращаются в «Дом Шайала» беспрепятственно. Быть может, аррант сумеет отыскать другой путь добраться до Ульчи. До поры до времени он не причинит хлопот, а его изворотливый ум нам ещё пригодится.
Тохмол кивнул. Тарагата, как и большинство людей, прислушивалась к чужому мнению только в тех случаях, когда оно совпадало с её собственным, и он не собирался высказывать ей свои сомнения в разумности и необходимости затеянного ею дела. Для кого-то пережитые страдания, возможно, и являлись целительными. Он готов был признать, что иные характеры они укрепляют, очищают от грубости и скверны, подобно тому как закалка облагораживает сталь, превращая кусок железа в грозное оружие. Иных же страдания портят, приближая не к Великому Духу, а к зверю. Мелочность, подозрительность и жестокость всплывают из глубины их душ, не оставляя места милосердию и состраданию. Взывать к этим чувствам делается пустой тратой времени и сил, а ежели человек к тому же уверовал в собственную непогрешимость, дальновидность и проницательность, любые доводы отскакивают от него как от стенки горох.
В чем-то Тарагата была права, разглядев в прекраснодушии арранта опасность для замыслов гушкаваров, но, начиная устранять своих же соратников, она становилась на скользкий путь, уподобляясь в этом Кешо, которого сама же люто ненавидела. И очень может случиться, что следующим человеком, мешающим воплощению её замыслов в жизнь, окажется Ильяс, в которой она души не чает. Но, единожды признав убийство самым простым и эффективным способом решения проблем, трудно отказаться от него в пользу чего-то менее быстрого и действенного…
— Ты хочешь ещё что-то спросить или сказать? — обратилась Нганья ко вновь впавшему в задумчивость гушкавару. — Мне кажется, мы уже все обговорили и тебе пора браться за дело. Возьми самострелы, от луков в такую погоду будет мало проку. И помни, никто не должен вас узнать, в противном случае моя затея потеряет всякий смысл.
— Не беспокойся, я слишком дорожу своей головой и понимаю, к чему может привести любое неосторожно сказанное слово.
* * *
Подходя к изящным каменным беседкам, заменявшим неуместные здесь караульные будки, Афарга почувствовала великий неуют и странную скованность. Воздух вокруг застыл и тяжело налег на плечи. Ощущение было такое, словно невидимый великан стиснул её в громадном кулаке. От волнения стало нечем дышать, она судорожно глотнула раз, другой, и тягучий сироп наполнил её грудь, почти не принося облегчения. Живот похолодел, сердце билось все чаще и сильнее в ожидании окрика, звона оружия и топота стражников, обнаруживших дерзких пришлецов.
Ступив следом за Эврихом на каменный мост, она сделала несколько шагов, борясь с подступавшей к горлу тошнотой и мысленно ругая себя на все лады за безмерную, непростительную, непозволительную трусость. Ну чего ей бояться, чего терять? Чем уж она так дорожила в жизни, чтобы трястись, как заливное? Ей впору радоваться приближению смерти-избавительницы, призывать её, а не лязгать зубами и обливаться холодным потом. Вон Эврих, идет себе, пританцовывает, словно у него семь жизней в запасе! А ведь ему-то, в отличие от нее, есть что оставлять в этом мире! У него-то как раз много такого, с чем распроститься навек ну никак без слез невозможно!
Беззвучно всхлипнув, девушка вновь вернулась к соблазнительной мысли воспользоваться уроками Чойги, дабы отстраниться от внешнего мира. Точнее — теперь-то она это прекрасно понимала, — погасить, снизить чувствительность до предела, превратиться из страдающего, испуганного до полусмерти человека в двигающееся растение, в куклу. Это был испытанный, надежный, не раз выручавший её способ, но теперь он казался ей противоестественным и недостойным. Он напоминал ей бегство с поля боя, и прибегнуть к нему значило признать превосходство над собой Эвриха, Тартунга, остальных гушкаваров, Тарагаты и Аль-Чориль…
