— А дебе чдо, урод, не индересно? — с издевкой спросил Грива, коверкая слова.
— Нет.
— А мы сделаем дак, чдо будед индересно. Если вод он, — гайен кивнул на запыхавшегося от усилий Маджара, — лех скушаед — дебе жидь. А если не скушаед — я дебя сам убью. Ну чдо, деперь индересно? — Грива расхохотался, радуясь удачной шутке.
— Давай сделаем все еще интереснее, — спокойно предложил Кай. — Поднимешь лепешку и дашь Маджару — тебе жить. Не поднимешь — я тебя сам убью.
Мгновение гайен ел Кая узкими темными глазами в лучиках мелких морщин, а потом рассмеялся:
— Да ды шудник! Я счидаю до десяди. Один…
Меховщик всхлипнул и, пыхтя, удвоил усилия, стараясь подобрать лепешку связанными ногами. Вокруг гремел смех. Кай не смотрел на Маджара, он разглядывал человека, который скоро умрет. Как и многие гайены, Грива был невысоким, но плотно сбитым, с оливковой кожей, будто навечно обожженой солнцем, и скуластым плоским лицом. Скупая мимика почти не отражала чувства, но Кай не сомневался, что гайен чувствовал так же, как и другие люди. Вооружение Гривы составляли нож с костяной рукоятью и бянь. От него исходил чужой мускусный запах, тот запах, которым провонял весь корабль.
— Восемь!
Маджару, наконец, удалось зажать лепешку между ступнями ног, и теперь, к вящему удовольствию публики, он пытался подтянуть ее ко рту.
— Девядь!
Меховщик закряхтел, извернувшись в последнем усилии… И раскрошившаяся лепешка упала на доски палубы.
— Десядь!
Маджар задыхался, в глазах у него стояли слезы:
— Прости, Кай! Простите меня, люди! Я… я не хотел…
— Как дрогадельно! — Слова Гривы были встречены дружным хохотом его товарищей. — Ну чдо, урод, — обратился он к Каю, — годовься всдредидь смердь.
Воин потянулся к висевшему на поясе ножу, но его рука была остановлена другой, с собачьей головой на кисти.
— А не слишком ли много воли ты взял, Грива? — Татуированный, который был, очевидно, старшим, говорил на языке гайенов. — Кто дал тебе позволение убивать пленников?
— Я его взял, Клык, он мой! Что хочу с ним, то и делаю!
— Насколько я помню, ты его не один взял. С тобой еще Лапа был, и Сало, и Мышь. А Верный его кнутом подрезал, верно, Верный? — ухмыльнулся своему каламбуру тот, кого называли Клыком. — Псы, Грива вас спросил, согласны ли вы пятьдесят монет в песок спустить? — Четверо гайенов из стоящих на палубе дружно покачали головами. — Нет? Я так и думал.
— Да ты глянь на него, Клык! — возмутился Грива. — Кто ж за него даст пятьдесят монет?! Он же урод, да еще худосочный! Скорей всего, его вообще никто не купит!
— Худосочный, говоришь? Поэтому вы его впятером брали?
— Да он сам сдался и меч бросил! Верно, псы?
Один из четверки, больше похожий на Мышь, чем на Сало, кивнул:
— Это верно, Клык.
— Значит, из него хороший раб будет.
— Не будет, — не сдавался Грива. — Он слабый и глупый. Меня убить грозился. Мы с ним поспорили, баш на баш. Он проиграл. Теперь его кровь — моя.
Татуированный внимательно оглядел Кая:
— Можешь его убить, но с тебя откупной — пятьдесят монет.
— Да ведь не даст же никто…
— Я сказал, пятьдесят! — Клык уже повернулся к ним спиной. Судьба Кая была решена.
— Дорого же ты мне обходишься, урод! — процедил сквозь зубы Грива и вытащил нож.
Он сделал шаг вперед, чтобы перерезать пленнику горло. Кай только этого и ждал. Выброшенные вверх ноги ударили руку с ножом под локоть. Оружие взлетело, вращаясь, в воздух и стало падать ему на живот. Но он подправил траекторию ножа еще одним ударом ног. Раздался противный чавкающий звук, когда лезвие чисто вошло между ребер Гривы. Глаза гайена удивленно расширились, он силился что-то сказать, но вместо этого повалился вперед, на Кая.
Узкие глаза Клыка встретились с ночными глазами пленника.
— Он проиграл, — пояснил Кай.
Вокруг было очень тихо. Солнце почти село, только по краю горизонта горела узкая багровая полоса, похожая на окровавленный клинок.
— Как он это сделал? Ты видел? — негромко спросил Клык стоявшего рядом разносчика воды.
— Ээ… кажется, ногами, — пробормотал Штиль.
— Он стоит больше пятидесяти монет, — заключил капитан гайенов.
«Похоже, убивать меня сегодня больше не будут», — подумал Кай.
— Я не буду дебя убивадь, — словно в ответ на его мысли, обратился к нему по-церрукански Клык. — В городе я смогу взядь за дебя хорошую цену. Но ды будешь наказан. Штиль, принеси-ка фанг! — Последнюю фразу татуированный бросил уже на своем языке.
Кай не знал, что такое фанг, и почему-то узнавать это ему совсем не хотелось. Но Эргель уже спешил из пристройки на корме, неся небольшой ларец темного дерева, который он почтительно передал старшему. Клык откинул крышку и вытащил из ларца длинную тонкую иглу с кольцом на конце.
— Это фанг. — Он поднял иглу, демонстрируя ее пленникам.
«Ну вот, не труп, так показательный пример из меня хотят сделать», — вздохнул Кай.
— Маленький, но очень эффекдивный инсдруменд, — продолжал по-церрукански Клык. — Им можно лечидь болезни, продлядь жизнь, можно убивадь, а можно, — гайен обвел глазами в ужасе уставившихся на него пленников, — причинядь боль. Все зависид од дого, куда и как водкнудь иглу. И как надолго осдавидь. Сегодня я использую дри иглы и осдавлю их до рассведа. Если я использую чедыре, эдод раб, — Клык указал на Кая, — умред. Если забуду их вынудь — он не увидид следующий рассвед.
Татуированный кивнул, и двое гайенов оттащили тело Гривы и прижали ноги пленника к палубе.
— Перый фанг я водкну ему в ухо. — Кая грубо схватили за волосы, и его ушную раковину пронзил огонь. Он вздрогнул, но не издал ни звука, — Эда боль лишид его сна. Вдорой фанг — в шею. Не дергайся дак, мальчик! Здесь же рядом позвонок. Эда боль засдавид его забыдь обо всем, кроме боли. А дредий фанг, — ножом Клык распорол одежду на груди Кая, которого била мелкая дрожь, — засдавид кричадь и молидь о смерди.
Кончик иглы воткнулся пленнику в область солнечного сплетения, и он закричал. И кричал, пока ему в рот не воткнули кляп. Тогда он услышал, как сквозь туман, слова Клыка:
— Боль не дасд ему шагнудь в сумерки, не дасд умередь. Но она заставил его пожаледь о дом, чдо осдался жив. Фанг — очень удобный инсдруменд. Он не калечид, не осдавляед следов. Я выгодно продам эдого раба в Церрукане.
Для Кая это была очень длинная ночь. Временами ему казалось, что он опять распят на стене башни Висельников, только море под ним почему-то дышит не свежестью, а мускусом и пылью. Боль и ночная тьма сжали мир до пределов его собственного тела, за которым уже ничего и никого не было. Был только один путь бегства — путь внутрь, в то место, где совсем другая и более страшная боль уже выжгла все, и которое Кай не посещал с тех пор, как к нему явился ворон.
